* * *
С двадцатых чисел августа я с женой находился в Сочинском военном санатории. Волна репрессий докатилась и до Черноморья, поглощая то одного, то другого, прибывшего на лечение. Особенно доставалось соседнему санаторию имени Фабрициуса, где находился высший начальствующий состав армии. Интерес к отдыху и лечебным процедурам вытеснили беспокойство и тревожное раздумье.
Вернулся я из Сочи в ночь на 19 сентября. От шофера, который приехал за мной по собственному почину, я узнал, что от должности меня отстранили, а моим преемником назначен Шавров, работавший до этого комиссаром полка. Шавров, при некоторых положительных качествах, отличался безволием, беспечностью и неумением организовать работу. У подобных работников всегда господствует самотек. Именно поэтому я добивался его замены. Сейчас не без основания я полагал, что мои представления на снятие Шаврова стали рекомендацией для его выдвижения. Все это было предвестником новых, малоприятных событий. Долго ждать их не пришлось. Утром следующего дня меня вызвали на партсобрание для рассмотрения моего персонального дела.
У входа в кабинет, где еще недавно я работал, печатала машинистка. Не отвлекаясь от работы, она предложила проходить на собрание. С беспокойством и непонятным ощущением я переступил порог кабинета, заполненного табачным сизым дымом.
Секретарь партбюро Осокин сидел на председательском месте, рылся в портфеле и как-то невнятно предложил мне садиться. Общий разговор умолк, и каждый делал вид, что занят газетой или своими бумагами. Лишь инструктор по партучету Накожный, отличавшийся угодничеством, ерзал на стуле и вызывающе смотрел на меня.
Я сел и председатель приступил к делу. Он зачитал два заявления, «разоблачавших» меня. В одном из них Марков, работавший в 1932/33 гг. моим заместителем в Горьковском бронетанковом училище, в адрес политуправления сообщал о моих «связях и близких отношениях» с «врагами народа» Г.И. Векличевым и Я.Б. Гамарником, а также о безмерном их восхвалении.
В другом заявлении Накожный сообщал в парторганизацию, что несмотря на серьезные сигналы, я не принял мер к незаслуживающему доверия Парашубскому и вместо разоблачения взял его под защиту.
Я объяснил собранию, что с Г.И. Векличевым и Я.Б. Гамарником у меня были только служебные отношения. «Восхваление» же их заключалось в том, что на партсобраниях, как это было принято, я называл их по имени и отчеству. Что касается Парашубского, то у меня отсутствовали порочащие его сигналы. Меня слушали молча, с вниманием, но недоверчиво.
Первым с горячностью выступил в прениях автор второго заявления. В резкой и оскорбительной для меня форме он утверждал, что моя «связь с врагами народа» и защита Парашубского неслучайны и взаимно связаны. Мою нетерпимость к недостаткам и горение на работе он расценил, как прием маскировки. Повторяя на различные лады сказанное Накожным, выступили и остальные. Все соглашались с его предложением исключить меня из партии за связь с «врагами народа». Заключал прения Шавров. Медленно, цедя слова сквозь зубы, он сказал, что я неискренен и утаиваю свои настоящие отношения с Я.Б. Гамарником и Г.И. Векличевым, и поэтому двух мнений о моем пребывании в партии быть не может.
Перед голосованием я выразил крайнее недоумение необычностью партсобрания. Каждому из присутствовавших очевидно, говорил я, что нет никаких оснований исключать меня из партии, и все же судьба моя была предрешена. Весьма прозрачно я намекал, что за спиной собрания находятся особые органы, а принимаемое по их требованию решение – безусловно ошибочно.
После единогласного решения об исключении меня из партии, отдавая председателю партбилет, я выразил убеждение, что допущенная собранием ошибка рано или поздно будет исправлена. Ушел с тяжелой мыслью о том, что это – предарестное мероприятие.
Дома я сразу же стал писать апелляцию и письмо секретарю окружной парткомиссии Ивану Яковлевичу Юкамсу, который знал меня в течение многих лет. В прошлом батрак, большевик с 1913 года, участник штурма Зимнего, комиссар в годы Гражданской войны, один из руководителей революционного подполья в буржуазной Латвии, осужденный к смертной казни – таким был Иван Яковлевич, кристальной честности коммунист. За принципиальность и смелость, самостоятельность и чуткость его глубоко уважали, с ним считались большие и малые начальники. Поэтому я адресовался к Юкамсу, надеясь на его вмешательство и поддержку. Но когда составлялось письмо, Иван Яковлевич, чего я, конечно, не знал, уже находился под арестом.