* * *
В дни тяжелых испытаний и когда они канули в прошлое, у меня, как и у многих других, возникали мысли – как могло случиться так, что чуждые следственным органам беззаконие и произвол, на какое-то время стали господствовать там. Ведь известно, что в органы людей отбирали тщательно и не плохих. Несомненно, что основополагающим началом порочной деятельности следственных органов стало сталинское указание, что с успехами развития социализма и приближением страны к коммунизму обостряется классовая борьба. Естественно, что для тех, кто был на страже государственной безопасности, это была прямая директива – вражеских элементов немало, их происки всеобъемлющи, а активность нарастает, врагов следует выявлять и обезвреживать.
Такие мероприятия, казалось, становились особенно жизненными и актуальными в условиях капиталистического окружения и бешеной подготовки фашистских сил к войне против СССР. В такой обстановке, да при сталинском нацеливании аппарат розыска и пресечения деятельности врагов не мог не приобрести и приобрел невиданный вес, авторитет и права. В нем, наряду с чувством долга и ответственности, вырабатывалось высокомерие, сознание непогрешимости, представление, что все дозволено при полной бесконтрольности, безответственности. «НКВД не ошибается» – стало неоспоримым положением. Центральный же аппарат во главе с маньяком Ежовым, призванный делом подтверждать правильность сталинских положений, несомненно, спровоцированный иностранной разведкой, продемонстрировал невиданную оперативность в «раскрытии» и «разоблачении врагов народа» из числа виднейших деятелей партии и государства. Этот авантюризм и «оперативность» стали примером и командой для периферии. Так повсеместно началась ликвидация «заговорщицких» ответвлений центра и других многочисленных «врагов народа» на местах.
Массовые репрессии не могли вызвать у Сталина беспокойство, ибо они «блестяще» подтверждали его теоретические положения и взгляды. Несомненно, что многие следственные работники, получив неограниченные полномочия, почувствовали себя бойцами переднего края. Они считали, что действуют во имя высшего государственного интереса. Однако в условиях массовых репрессий, при полной безнаказанности за произвол, при поощрениях и наградах за «разоблачение врагов народа» не могли не появиться и во всю ширь развернуться карьеристские элементы. Именно они с особой силой свирепствовали и сознательно шли на любые фальсификации. Кто-кто, а они великолепно знали, что их подследственные не виновны, ибо они были авторами оговоров и самооговоров.
Это они определяли еще до ареста (ведь в постановлении требовалось назвать какую-то причину ареста) профиль, направление обвинения. Возбуждая уголовное преследование на то или иное ни в чем не повинное лицо, карьеристские элементы заранее определяли, кем это лицо должно быть – вредителем, изменником родины, террористом и пр. А затем делали все, чтобы подтвердить правильность своего «предвидения», заполучив необходимые оговоры и самооговоры. Это они по ходу следствия определяли, кого следует оговорить, а затем арестовать. В погоне за обвинительными материалами у таких следователей дело доходило до курьезов.
Со мной в камере некоторое время находился техник-лейтенант, обвиняемый в том, что он, имея связь с заграницей, передавал туда шпионские сведения. Лейтенант во всем «признался». Чтобы завершить дело требовалась лишь очная ставка с женой. Та, призванная кое в чем уличить обвиняемого на очной ставке, не признала в нем своего мужа. Ее муж находился в командировке. Оказывается, взяли под стражу не того, кого имели ввиду, а его однофамильца, тезку. Все же арестованный признался и взял на себя грехи своего однофамильца и сослуживца.
Или другой случай. Продолжительное время со мной в башне (о которой пойдет речь ниже) сидел старый коммунист, участник Гражданской войны Фориц Андреевич Залюм. Он обвинялся в шпионаже в пользу Латвии. Не сумев добиться от него желаемого, следователь пошел на компромисс и предложил Залюму подписать протокол о том, что тот в 1914 году перешел русско-латвийскую границу (это тогда, когда Латвия была составной частью Российской Империи), затем пробрался в царскую армию и дослужился до чина старшего унтер-офицера, и все это скрыл. Когда в делах мало-мальски стали разбираться, Залюма реабилитировали. Если бы не изменение ситуации, то тройка и по такому материалу нашла бы ему место в лагерях.
Не лишен интереса и такой факт: в Рязани в течение длительного времени велось следствие в отношении группы руководящих работников одного комбината, обвинявшихся во вредительстве. Так как все обвиняемые признали свою вину, и она к тому же подтверждалась документами, дело передали в областной суд. В первом же судебном заседании директор комбината Ласальский заявил, что виновным себя не признает и никаких протоколов о своем и других вредительстве не подписывал. Ему предъявили многочисленные протоколы им подписанные. По этому поводу Ласальский пояснил суду, что то, что следователь принял за подпись, его росписью не является, а есть всего навсего с некоторыми завитушками слово «ложь», дающее некоторое подобие его фамилии. На такую уловку ему пришлось идти в результате давления следователя, требовавшего подписать протоколы, содержавшие обвинительный вымысел.
Бухгалтер же, ссылаясь на различные сметы, накладные, балансы, начисто опроверг свои и других «показания о вредительстве». Следователь, упоенный легким успехом в сколачивании «контрреволюционной вредительской группы» не удосужился вникнуть в суть дела и ограничился сбором подписей. Ясно, что дело развалилось, как карточный домик.
Или еще такой случай: у одного из бывших эсеров еще в 1917 году порвавшим с ними связь, потребовали назвать соратников. Что антисоветских сподвижников нет, следователь и слушать не хотел. Под нажимом был составлен большой список. Проверка установила, что внесенные в список покоятся на кладбище. Как дальше вышел из положения эсер, мне не известно. Я встречался и говорил с ним в камере тогда, когда после соответствующего внушения ему было предложено подумать над списком живых.
Несомненно, что все события 1937 года были лишь на руку настоящим врагам, т.к. не на них была направлена карающая рука органов. Выгодно было и для тех враждебных элементов, которые все же оказались арестованными. Опытный и хитрый враг всегда мог водить следователя за нос, для которого основой основ являлось «саморазоблачение», «признание». Мне пришлось наблюдать во время следствия некого Недзвецкого, бывшего белопольского офицера, при советской власти сменившего профессию учителя на парикмахера. Как парикмахер он обслуживал в Минске польское консульство, а когда наша контрразведка установила причастность консульства к шпионажу, из Минска скрылся, сменив фамилию.
Недзвецкий давал следователю собственноручные показания весьма охотно, рассчитывая быстро перекочевать на небольшой срок в лагерь. Как правило, с допроса он возвращался премированным: с белой булкой, колбасой и в хорошем настроении. Но однажды, когда его вызвали на допрос для окончания дела, он явился без премии и подавленным. Им заинтересовался прибывший из Москвы следователь, специалист по делам о шпионаже. Разговор с Недзвецким был весьма кратким. Всю его писанину москвич назвал дезориентирующей стряпней и тут же изорвал на мелкие клочки. При этом заявил, что отныне придется давать настоящие сведения и данные о шпионаже.