* * *
Дежурный по тюрьме вселил меня в нижнюю башню левого крыла тюрьмы. Хороший зимний день возвещали яркие лучи восходящего солнца и чистое небо. В башне же меня встретил сплошной мрак. Темнокоричневые стены поглощали немногие лучи солнца, которые проникали через небольшое решетчатое окно, на три четверти закрытое наружным деревянным щитом. Воздух спертый, плесневелый. Предыдущая башня выглядела роскошной по сравнению с этой. Ее мрачность усугублялась обитателями – двумя угрюмыми, молчаливыми стариками. Один из них с небольшим горбом, жалуясь про себя на ревматизм, кряхтя растирал свои ноги, другой, видимо, из сектантов, неустанно шагал по башне и полушепотом напевал какие-то псалмы. Думалось, что башня и старики вновь дело рук Степанчонка.
Физически обессиленный, в тяжелом душевном состоянии, с чувством подавленности, я присел на кровать и задумался, что же делать, где же выход из создавшейся обстановки. И вспомнил недавнюю картину, что имела место в кабинете Степанчонка перед отправкой в тюрьму. Одевая шинель, следователь посмотрел на меня и растягивая слова сказал: «Смотрю на вас и удивляюсь, вроде бы вы не дурак, а со своим бессмысленным упорством превратились в подобие человека. Ну, на кого вы похожи? Во что превратились? И все зря и ни к чему – все равно, ни свободы, ни семьи вам не видать. Лучший исход – бессрочная тюрьма. Так спрашивается, зачем жизнь человеку, который считает себя политическим деятелем? Не пойму я вас, не сходятся концы с концами».
Я вспомнил эти слова и подумал: в самом деле, к чему все эти испытания, к чему такая жизнь? Пока разберутся в том, что происходит, пока восторжествует истина, Степанчонок изуродует, добьет меня. Надо с таким существованием кончать. Эта мысль стала неотвязной, завладела мной, служила подчас утешением. Все остальное померкло, ушло на задний план. Созрел план и я стал действовать. Начал с письма. Карандаш на сей раз я добыл у Степанчонка. В письме писал о своей невинности и тех преступных методах, которые довели меня до крайнего поступка. Я просил восстановить мое доброе имя и позаботиться о семье. Начиналось письмо и заканчивалось именем Сталина – так верилось в него, в его непричастность к массовому истреблению кадров. Как я понимал И.Э. Якира, который трагически погиб с именем этого человека на устах! Все мы были в глубоком неведении.
Письмо требовало немалого труда и заняло много времени – писалось оно на склеенных листах папиросной бумаги, огрызком карандаша, с проявлением величайшей осторожности. От простыни во всю длину я оторвал полосу, превратив ее в веревку с петлей, а петлю обильно намылил. До удобного случая веревка хранилась в соломенном матрасе. Такой случай наступил дней через пять после моего поселения в башне. Старики ушли на прогулку, а я, сославшись на болезнь, остался. Как только захлопнулась дверь за ушедшими на прогулку, я привязал веревку к решетке окна, накинул петлю на шею и со спинки кровати спустился вниз. В этом момент мной владело состояние безразличия, какого-то отупения. Ничто не волновало, не беспокоило мыслей и чувств. Не могу сказать, как долго у меня отсутствовало сознание. Веревка, видимо от резкого прыжка вниз, не выдержала, и я в бессознательном состоянии лежал на полу. Однако, когда загремел засов металлической решетчатой двери, ведущей в коридор башни, я очнулся. Вспоминая о происшедшем, я одновременно представил издевательства следователя, если он узнает о покушении, карцер за порванную простынь. Я мигом вскочил на ноги, стал быстро устранять следы неудачной попытки покончить с собой. Веревка нашла место в параше, а когда старики уснули, я подрубил нитками простынь.
Покушение на самоубийство не вызвало у меня какого-то душевного или нервного потрясения. Оно осталось в памяти, как очередное злоключение заключенного. Наоборот, оно встряхнуло меня, устранило состояние депрессии, и вернуло желание жить, бороться, доказывать свою правоту. Стало неловко за проявленное малодушие, и я понял, что если бы веревка не оборвалась, то выиграл бы только Степанчонок. Записал бы он в постановление о прекращении дела, что обвиняемый покончил с собой, и вошло бы мое дело в его актив, и он избавился бы не только от непокорного подследственного, но в случае чего, и от нежелательного свидетеля. Любопытно, что с этого памятного дня навсегда прекратились острые сердечные приступы, которые так досаждали и физически изматывали меня.