И МОЯ КАПЛЯ КРОВИ

Психологические этюды фронтовой жизни

 

Мои воспоминания о войне носят, можно сказать, проблемно-психологический характер Они не ограничиваются деятельностью одного какого-либо соединения или одной операцией, не связаны хронологической последовательностью. В них раскрываются отдельные проблемы, связанные с непосредственным восприятием боевой обстановки, прошедшей через мое солдатское сердце, органами чувств. Вот обо всем этом, т.е. о том, что я пережил, что оставило во мне наиболее глубокий след с первого и до последнего дня войны памятное суровое время, и хочу поведать. Причем мои словесные зарисовки сделаны не только по памяти, но и с использованием многих архивных документов, а также материалов армейской печати тех, уже далеких лет.

1. Если завтра война… И она началась

«Если завтра война, если завтра в поход,

Будь сегодня к походу готов» –

это слова одной из популярных довоенных песен. Под таким девизом проходило воспитание молодежи. Песни, художественная литература, живопись, театр и т.д. – все было направлено на военно-патриотическое воспитание. Прославлялись подвиги Красной армии периода гражданской войны. Демонстрировались её сила, мощь, благородная миссия. Все это носило не просто официальный, формальный характер, а органично входило в жизнь и плоть народа. Революционные патриотические песни о Гражданской войне часто звучали непринужденно за семейным праздничным столом. Вооруженные силы и военнослужащие были в почете у народа, особенно летчики – «сталинские соколы».

И у нас, в педучилище, проводилась масса мероприятий по практической и психологической оборонной тематике, в том числе: занятия по военной подготовке, выезды в летние военно-спортивные лагеря, соревнования по военно-прикладным видам спорта, кружки по изучению пулемета и планерного дела, подготовка и сдача норм на оборонные значки. Было престижно носить на груди значки, свидетельствующие о высокой физической, санитарной, стрелковой и противохимической подготовке. Душой и организатором этой работы был уважаемый всеми военрук С.П. Волков, в Гражданскую войну командовавший кавалерийским подразделением в Красной армии, – живописец, скульптор, краевед, популяризатор научных знаний, мастер на все руки. Он самозабвенно делился со всеми, в первую очередь с молодежью, своими знаниями и опытом, что мне очень помогло впоследствии, когда и я стал учителем семилетней школы, я тоже, как и мой бывший наставник, с увлечением проводил со школьниками военные игры, которые пропагандировались «Пионерской правдой», готовил своих подопечных к сдаче норм на значки «Будь готов к труду и обороне», «Будь готов к санитарной обороне», «Противохимическая оборона». Именно об этих делах с добрым чувством вспоминали мои выпускники 1941 года на встрече через 50 лет.

Службу в армии я считал действительно почетным долгом, священной обязанностью. Меня в связи с этим очень беспокоили два обстоятельства, из-за которых я мог не попасть на военную службу, оказавшись неполноценным, ущербным. Первое – социальное происхождение: оба моих деда считались по тем временам довольно зажиточными, что, мягко говоря, не очень-то поощрялось, если не сказать больше. Второе – физическая непригодность: сломанная левая рука, не выпрямляясь полностью в локтевом суставе, сохраняла, как я не старался ее выправить, тупой угол. На медкомиссиях я все же ухитрялся скрывать этот дефект, выставляя обе руки так, что они казались одинаковыми. И, к моему удовлетворению, этот номер проходил: наконец, ура, меня призвали в армию! Пусть и не в линейную, а в строительную часть, но все же я стал военным человеком, которому очень уж верилось, что действительно «От тайги до британских морей Красная Армия всех сильней», что «Оборону крепим мы недаром и врага разгромим малой кровью, могучим ударом», что «Чужой земли мы не хотим, но и своей вершка не отдадим», что будем бить врага на его же территории, там, откуда он появится.

Война с фашистской Германией, вероломно вторгшейся в наши пределы, началась, когда я проходил службу под Вильнюсом в 499-м отдельном строительном батальоне. Мы хлопотали там над оборудованием приграничного аэродрома. Много времени занимали работы по выемке грунта, поскольку производились они ручным способом. Правда, физическим трудом я не был обременен, так как мне поручили отпускать со склада для грузовиков горюче-смазочные материалы.

Накануне были объявлены противовоздушные учения, соблюдалась светомаскировка, проводились учебные полеты самолетов, стрельбы по воздушным целям. От вольнонаемного местного жителя я однажды узнал, что по сообщениям зарубежного радио немцы сосредоточили на границе с Советским Союзом огромные военные силы. С уверенностью говорю ему: «Не сунутся! Разгромим на их же территории! Германские пролетарии не будут воевать против первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян, они повернут оружие в сторону своих угнетателей!»

Рано утром 22 июня нас подняли по тревоге. Мне и еще одному товарищу приказали выйти на окраину деревни, вести наблюдение и докладывать. За кем и за чем наблюдать, толком не объяснили. В небе появились какие-то самолеты с узким фюзеляжем и начали что-то сбрасывать, на аэродром. Продолжение учений? Имитация воздушного налета? Нет, то была самая настоящая бомбежка. Загорелись наши самолеты. Когда мы вернулись, батальона на месте не оказалось, вскоре в суете и мы с напарником разошлись.

В одиночку стал двигаться в восточном направлении. Вдруг – вражеский самолет. Немецкий летчик с малой высоты выпускает в меня очередь. Падаю. Мелькает мысль о том, что мне и ответить нечем нахалу: винтовок у нас, стройбатовцев, не было.

Самолет улетел, а я побрел дальше. По пути заглянул в крестьянский домишко, стоявший на отшибе. В нем молодая литовская семья: муж, жена, ребёнок. До сих пор помню необыкновенно приятный вкус хлеба и молока, которым меня угостили.

Женщина говорит: «Когда Красная армия пришли, мы радовались. А теперь что будет?» Отвечаю: «Мы скоро вернемся».

Не знал я тогда, что мое самоуверенное обещание исполнится только через четыре года. Тем более не ведал, что через полвека опять уйдем…

Через несколько дней я догнал и нашел своих в Могилеве.

2. Под Красным знаменем

Во время одной из встреч однополчан заговорили о том, у кого какое событие под Сталинградом было наиболее ярким и впечатляющим. И что же? Кому-то может показаться невероятным, но у многих наиболее глубокий след оставил вроде бы незначительный эпизод.

А речь вот о чем. Один из фильмов о Гражданской войне заканчивался тем, что по бесконечному простору довольно долго мчался всадник с Красным знаменем. Каждый из нас, глядя на этот кадр, мог мысленно отождествлять нашу борьбу против фашистских оккупантов с борьбой за власть Советов под революционным Знаменем, которое обязательно приведет к победе.

Навсегда врезалась в память церемония вручения гвардейского Знамени нашей 27-й гвардейской стрелковой дивизии на Калининском фронте 7 июня 1942 года. Да и как забыть те волнующие и мобилизующие минуты, когда, преклонив колени, мы произносили гвардейскую клятву. Знамя воодушевляло, придавало сил, очищало.

Для ветеранов встречи с Красным знаменем всегда событийны, и было бы великим кощунством и предательством старшего поколения отказаться от воздания почестей этому воинскому символу.

Восприятие революционного Красного знамени, как символа победы над фашизмом, непосредственно связано с моим вступлением в Коммунистическую партию, которому предшествовала, можно сказать, примечательная беседа с матерью во время проводов на фронт. Она советовала: «Сынок, оставь свой комсомольский билет. Вернешься – он будет цел. А то…» «Нет, билет в бою должен быть со мной, – отвечаю. – Ну, а если что… если погибну, то только лицом вперед».

А ведь не бахвалился, так уж был воспитан и настроен, что достойное поведение в бою должно было соответствовать принадлежности к комсомолу.

Кандидатом же в члены ВКП(б) я был принят на передовой в разгар Сталинградской битвы, а членом партии стал в апреле 1943 года. Дивизионная газета по этому поводу в статье «Герои боев вступают в партию» писала: «…Пулеметчик тов. Горностаев в одном из боев был ранен, но не покинул своего «максима», а продолжал косить врага до тех пор, пока ни одного гитлеровца не осталось в живых. В своем заявлении он пишет: «Буду беспощадно мстить немцу. Буду бить фашистов, пока нашу землю не очистим от гитлеровской чумы. Доверие партии оправдаю». Тов. Горностаев на деле оправдал звание коммуниста»[1].

Да, было такое заявление, написанное далеко не совершенным стилем, но искренне, от души. Прием в партию мною воспринимался как поощрение за самоотверженное служение Родине. К тому времени я убедился, что у коммунистов на фронте одна привилегия – быть первым в бою. Как многие коммунисты, был агитатором. А чтобы агитировать, надо было не только писать боевые листки и разъяснять события на фронте и в тылу, но и увлекать сослуживцев в бой личным примером. Когда на Курской дуге меня избрали парторгом роты, я понял, что мне следует показывать пример не только беспартийным, но и остальным коммунистам.

В партию были приняты достойно проявившие себя в Сталинградских боях И.И. Артемьев, Н.А. Никифоров, В.И. Зевакин, Д.Б. Давидсон, И.М. Твердохлебов, И.М. Братусь, И.М. Ульченко и другие мои боевые побратимы.

В музее-панораме, что в Волгограде, экспонируется пробитый пулей комсомольский билет моего друга П.Г. Баранова, который был тяжело ранен, но выжил и сейчас живет в Москве. Он потом был тоже принят в партию. В Подольском архиве я нашел протокол партсобрания, в котором записано: «Постановили: принять тов. Кибеца Николая Емельяновича из кандидатов в члены ВКП(б), как отличившегося в боях против немецко-фашистских захватчиков»[2]. Это о моем командире и друге, который ныне живет в г. Пушкино Московской области.

3. Как рождается фронтовая дружба

Еще в детстве читал у Н.В. Гоголя о том, что такое войсковое товарищество, что «нет уз святее товарищества». Но только на фронте постиг смысл этих проникновенных слов из «Тараса Бульбы».

В боях мне посчастливилось с многими «породниться по душе, а не по крови». Взаимовыручка, единство целей и действий, общие опасности, совместные переживания успехов и неудач – все это рождало и цементировало фронтовое братство, бескорыстную дружбу. Обо всех друзьях-побратимах не расскажешь, но об одном из них, Артемьеве Иване Ильиче, пареньке из Бобровского района Воронежской области, хочется написать хотя бы несколько строк.

Наша маршевая рота остановилась в одной из балок севернее Сталинграда. Из частей и подразделений пришли офицеры за пополнением в свои части и подразделения, которых именовали «покупателями». Один из них спрашивает: «Кто хочет стать пулеметчиком, работать на “максиме”? Два шага вперед!» Передо мной всплыли кадры из кинофильма «Чапаев». Думаю это то, что надо, предоставляется возможность «косить» врага (не то, что сейчас в обиходе – «косить» от службы). Делаю два шага вперед. Из строя также вышел и стал рядом со мной коренастый, плотно сбитый, круглолицый парень. Мы молча посмотрели друг на друга. Но не догадывались, что именно в эти минуты начинается зарождение между нами большой фронтовой дружбы.

Мы попали вместе в один пулеметный расчет. Многое привлекало меня в Иване Артемьеве: военная смекалка, житейская хватка, крестьянская хозяйственность, готовность помочь и поделиться чем-то, храбрость, находчивость, инициативность, прямота в высказываниях, открытая неприязнь к трусам и проходимцам, честность, твердая вера в нашу победу, явные симпатии к людям с ярко выраженной общественной направленностью. Под его грубоватыми внешними манерами обнаруживались тонкая лирическая душа, большая мечта о любви, о семье, о детях. В нем хорошо сочетались духовная чистота и воинская доблесть. В некоторых отношениях мы взаимообогащались и дополняли друг друга: он – полученным из жизни, я – приобретенным из книг.

Полтора года, что на войне бывает редко, мы провели вместе. Мой друг был тяжело ранен разрывной пулей в живот, перенес семь тяжелейших операций, кочуя по госпиталям, а в 1964 году его не стало.

Сейчас при встрече с однополчанами мне становятся родными и близкими все, даже те, кого на войне совсем не знал. Близкими потому, что, как выясняется, когда-то вместе шли в атаку, подвергались бомбежке или артналетам, форсировали реку или горный хребет, наконец, просто сражались под одним Знаменем.

4. Ни шагу назад!

Всем фронтовикам памятен приказ Наркома обороны № 227 от 28 июля 1942 года, известный по его основному содержанию как приказ «Ни шагу назад!» В Горьком на госпитальной койке я с волнением и тревогой слушал слова этого приказа: «Отступать дальше – значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину… Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину… Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование – ни шагу назад без приказа высшего командования».

Этим приказом И.В. Сталина предусматривались жесткие меры к нарушившим требование «ни шагу назад»: расстреливать на месте трусов и паникеров, снимать с постов и предавать суду командиров и комиссаров всех степеней, создавать заградительные отряды в тылу неустойчивых войск, организовать штрафные батальоны и штрафные роты.

Ныне по-разному истолковывают этот приказ. Мы же восприняли его тогда как должное. Он попадал в точку: дальше отступать действительно нельзя, пора навести порядок. Причем со штрафниками приходилось взаимодействовать, что же касается заградительных отрядов, то их ни разу не видел за всю войну, а установка «ни шагу назад», точно выполнять приказы и задания крепко засела в голове, слилась, можно сказать, со всем моим существом. И не столько из-за страха перед наказанием, сколько по причине осознания этой суровой необходимости. Более того, я неоднократно убеждался, что следование этому девизу предоставляло больше шансов для сохранения жизни.

Так, в одну из ночей в январе 1943 года у Сталинградского тракторного завода противнику удалось сбить с занимаемых позиций наших соседей слева. Мы с И.И. Артемьевым находились в окопчике у своего пулемета. Немцы, ведя огонь, продвигались к нам, а наш окоп не был оборудован для стрельбы вдоль своей траншеи. Иван Ильич быстро выволок пулемет на открытое место, присел, став одной ногой на колено, и длинными очередями поливал вдоль занятой врагом траншеи. Нас забрасывали гранатами, некоторые даже перелетали через окоп. Вот израсходована последняя пулеметная лента. Иван вынимает замок, а я ощупываю землю кругом, ищу, что еще лежит рядом из оружия. Были винтовки, свои и немецкие, несколько гранат, автомат, еще что-то. Сокрушался, что не было винтовки со штыком… Так вот, мы без приказа не отошли, держались. И фашисты дальше не прошли.

11 ноября 1944 года 6-й полк 1-й гвардейской воздушно-десантной дивизии преследовал противника по открытому полю. Немцы бежали от нас, а мы за ними, как по уговору, не стреляя друг в друга. К исходу дня ворвались в венгерский городок Фюзешьабонь. Стемнело. Нашему первому батальону (50–60 активных штыков) было приказано достичь противоположной окраины. Вышли к отдельному одноэтажному домику. В стороне кто-то постреливал, иногда пускал ракеты. Обстановка неясная. Держимся настороженно. Противник стал активничать и вскоре атаковал командный пункт батальона. По телефону получили приказ: всем отойти к КП батальона. Готовясь к отходу, мы собрались в домике. А к этому времени наступила темнота и нарушилась телефонная связь. Мы попытались выдвинуться, но немцы заметили и преградили путь плотным пулеметным огнем. Я залез на чердак. И другие ребята последовали за мной. Оттуда хорошо было наблюдать и стрелять: стоило только приподнять черепицу и получалась неплохая амбразура. Внизу кто-то закричал: «Немцы!» Действительно, во двор вбежали немецкие автоматчики. Прислонившись к соломенному стогу, наш пожилой солдат, держа в руке, как ненужную палку, винтовку, испуганно орал: «Уря-я-я, уря-я-я!» Мы растерялись. Начали понемногу стрелять с чердака. И этого оказалось достаточно, чтобы немцы отошли.

Я обложился мешками с кукурузными початками и зерновыми отходами. Получилась какая-то защита, что-то похожее на окоп. Поделился своим «открытием» с другими. Не то советовал, не то просил, не то приказывал сделать тоже себе защиту из этих подручных материалов. Указал сектор наблюдения и обстрела каждому, подбадривал и сам подбадривался: «Заметишь фрица – стреляй, пусть они нас боятся, а не мы их». Люди стали принимать мои указания, почувствовали уверенность. И мне стало веселее. Неоднократные атаки и наскоки противника мы отражали более успешно и организованно. Так я, командир взвода, младший лейтенант, организовал бой остатков батальона в окружении. В трудную минуту люди очень нуждались в направляющей руке. И поэтому они охотно подчинялись, получая психологическую поддержку.

Ближе к вечеру появилась надежда, что с наступлением темноты выберемся оттуда, выйдем к своим. Но… услышали шум моторов. Танки. Приказал бронебойщику приготовиться. А из-за угла показались два «тигра» в сопровождении оравы солдат. Что можно сделать с таким мощным нападением? Думаю, ну теперь они нас сомнут в домике, сотрут в порошок. Лихорадочно бьются и другие мысли: «Что делать? Куда бы спрятаться? В трубу? В мякину?..» Мой помощник, старший сержант С.Н. Бекетов, вытащил револьвер: «Ну, что, лейтенант, стреляемся?» Нет, должен быть иной выход из этого трудного положения. Не осознавая до конца, что делаю, я накидал на чердачный вход наполненные мешки, подсознательно отгораживаясь от возможного проникновения врага.

Потом говорю своим: «Братцы, дадим прощальный залп. Приготовить оружие и гранаты». И тут кто-то воскликнул: «Ребята, да ведь они нас не замечают. Не будем обнаруживать и мы себя». Действительно, это было новое подразделение, которое еще не имело дело с нами. Они стали продвигаться дальше, а вскоре стемнело, и мы через какое-то время соединились со своими. Позднее выяснилось, что мы своими действиями в тылу противника на некоторое время привели его в замешательство, погасили вражеский наступательный порыв.

Наш полк получил задачу: оседлать железную дорогу у разъезда Широк. Трудный был тот переход в горно-лесистой местности. Артиллерию часто приходилось поднимать и спускать на канатах. Вскоре мы «нависли» над противником у Широка. Но немцы заметили незванных гостей и решили ликвидировать нас. Довольно значительными силами они стали продвигаться в нашу сторону вверх по склону горы. Тогда нас крепко выручил командир минометчиков капитан В.П. Макаров. Стреляя лишь из одного миномета, он сумел «класть» мины в гуще врага, в 80–120 метрах от наших едва обозначенных окопчиков. У меня тогда пулемета не было, и я стрелял из автомата. Еще была оборонительная граната Ф-1. С десяток раз я разгибал усики предохранительной чеки, чтобы вот-вот выдернуть ее и пустить гранату в дело. Но она в том бою так и осталась у меня. Приказа отойти не было, а немцы уж очень сильно наседали. Оставались какие-то мгновения до того, чтобы взорвать себя и врагов. Если бы не выдержал, сорвался, то наверняка погубил бы себя и товарищей.

В середине апреля 1945 года наш полк вел наступательный бой в Чехословакии в районе населенного пункта Нове Замки. Нас поддерживало несколько танков Т-34. Поднялись по склону горы. Остановились. Солнечно, тепло. Противника не видно и не слышно. Беспечно расположились вдоль лесной опушки, не входя в глубь леса. Каждый занялся своим делом. Я прилег в кустах и сразу уснул. Внезапно проснулся от оглушительного взрыва и автоматных очередей. Увидел как от брони стоящего рядом танка рассеивался дым. Немцы, скрывавшиеся в лесу, незаметно подобрались поближе и выстрелили по танку фауст-патроном (реактивным противотанковым снарядом). Ошеломленные танкисты, оставив танк, бросились бежать. За ними последовали наши стрелки. Мой пулеметчик тоже приготовился к отходу, поднялся и взялся за хобот пулемета, но тут же был ранен. Я схватился за пулемет, поставил его на место и открыл огонь короткими очередями. Немцев не видел, но старался пускать очереди невысоко от земли, по кустам между толстыми деревьями. Застучал пулемет и наши повеселели, вернулись на свои места, а немцы отошли. Потом мы нашли там, куда я стрелял, несколько окровавленных пилоток. Отход назад, на голый скат, мог бы дорого обойтись нам.

И до приказа «Ни шагу назад» воинскими уставами и Военной присягой предусматривались наказания за недисциплинированность, нерадивость, невыполнение распоряжений старших. В случае нарушения военной присяги, говорилось в ней, «пусть меня постигнет суровая кара…»

Слова Военной присяги об ответственности за ее нарушение, о наказании за проступки и преступления глубоко проникали в мое сознание. И элемент устрашения занимал немалое место в стимулировании боевой деятельности воинов, в обеспечении порядка и дисциплины. Конечно, имели место случаи излишней суровости, несправедливости, переборов, ошибок. Но заведомой ложью является утверждение некоторых публицистов, будто бы войну выиграли при помощи штрафных батальонов, заградотрядов, военных трибуналов. Да, на войне были и штрафники, и военные трибуналы, но случаи применения крайних мер не были массовыми.

5. Под своим огнем

Быть под огнем противника – понятно. А если под огнем своего оружия? Думаю, что кто долго пробыл на передовой, тот прочувствовал, что испытывают немецкие солдаты от огня нашего оружия.

Окруженным под Сталинградом немецким войскам по ночам их самолеты сбрасывали на парашютах боеприпасы и продовольствие. Иногда эти парашюты попадали к нам, особенно когда мы приспособились давать ракетами такие же сигналы, какие немцы подавали своим самолетам. Попадала к нам пища (вплоть до колбасы и хлеба выпечки 1940 года) – тогда у нас устраивался пир горой. Однажды при лунном освещении я увидел спускающийся парашют. Выскочил из окопа и бегу. Его относит в сторону, я туда же. Приближаюсь к месту падения и вижу, что меня опередили. Слышу в этой толпе немецкую речь. Да я к немцам забрел! Надо удирать, пользуясь тем, что они отвлеклись. Стал пробираться по «лощине смерти» – одному из отрогов Мокрой Мечетки, что у Тракторного завода. А там один на другом, в самых невероятных позах, навалена масса трупов, наших и немецких. Вся лощина забита ими. Меня заметили наши и открыли огонь. Думаю: досадно, если убьют или ранят свои. Что делать? Кричу: «Я свой, не стреляйте!» Пришлось доказывать, что не замышлял какого-нибудь недоброго дела.

Через несколько дней во время артподготовки почти рядом с пулеметом шлепнулся и разорвался наш снаряд небольшого калибра. Сразу пришлось броситься на дно окопа, переключиться от неуемной радости к боязливой рассудительности.

Почему-то чаще приходилось испытывать на себе воздействие нашего оружия на земле Чехословакии. Краснозвездные штурмовики крепко отбомбили нас в феврале 1945 года в деревне Дол-Прандорф, а позже, 11 мая, во время преследования противника под Прагой. Видимо, авиационные штабы не всегда своевременно получали информацию о тактической обстановке на земле.

Помню, какой переполох поднялся у нас, когда в тылу, стреляя на ходу и подминая под себя все по пути, появились танки. Оказалось, это наши. Тогда капитан-артиллерист, обнаружив ошибку танкистов, поднялся и начал кричать, жестикулировать, но впереди идущий танк раздавил орудие и офицера. Вот тут пришлось немало переволноваться, пока не выяснили суть происшедшего недоразумения.

Особенно памятным и «везучим» в этом отношении оказался день 24 апреля 1945 года. Мы тогда вели бои на высоте 505 в лесу под городом Брно. С утра огонь «катюш» накрыл противника и частично нас, выдвинувшихся вперед. Потом мы вступили в перестрелку с подразделениями соседнего полка, не видя из-за деревьев друг друга. А в середине дня, когда наступила короткая пауза, ездовый вдруг как закричит: «Нимци! Тикайтэ!» Все сорвались с места. Я впрыгнул в ровик, покинутый нашими связистами. Одиночными выстрелами вел огонь из автомата по немцам или по кустам в их сторону. Попробовал покрутить ручку полевого телефонного аппарата. Трубку поднял капитан В.П. Макаров, командир минометной роты. У нас с ним состоялся примерно такой диалог.

– Макаров, дай огонь на меня!

– А где ты?

– У меня нет карты. Не могу сориентироваться. Пусти пару мин.

– Наблюдай.

– Сто метров ближе… Левее… Правее…

Немцы отошли.

6. Есть ли чувство страха на войне?

Конечно, есть. Наверное, каждый солдат испытывал его. Возникает оно не только тогда, когда складывается большая опасность для жизни. Страх чаще зарождается в условиях беспомощности и неуверенности, невозможности активно действовать при неясности обстановки. Чувство страха быстрее преодолевается или реже возникает с приходом боевого опыта.

В первые дни войны скребло где-то внутри от звуков далеких выстрелов и разрывов, от того, что у тебя не было в руках оружия, от появившегося в небе самолета, от вида пламени и дыма.

Когда наша маршевая рота продвигалась к Сталинграду, в ночном небе виделись разноцветные ракеты и следы трассирующих пуль, зарево пожарищ. Ощущался запах степной полыни и разлагающихся трупов, слышались приглушенные звуки разрывов. Хотя я уже понюхал пороху, но страх упорно лез в мою душу.

13 декабря 1942 года мой пулемет был на позиции у Сталинграда. Рано утром на нас ринулась немецкая пехота станками. Я побежал к пулемету, а старший сержант Н.А. Никифоров, мой командир, кричит: «Горностаев, стреляй! Отсекай пехоту от танков!» Я стрелял длинными прицельными очередями. Страха не испытывал. Тогда надо было работать. И я работал, как рабочий вытачивает деталь на станке, как портной строчит на машинке. Никакого страха. Атаку отбили. На поле остались десятки немецких трупов… И вдруг почувствовал что-то теплое и хлюпающее. Осмотрелся и увидел в моем маскировочном халате, в том месте, под которым положено быть сердцу, зияет большая дыра. Увидел и страшно испугался. «Значит я убит… Но почему же тогда я думаю? Наверное, живой?» Обрадовался: жив, курилка. Да, живой, но ранен в плечо. Пополз в тыл и опять нахлынул страх: а что если не доползу, вдруг потеряю сознание, или более того – умру, не получив своевременной помощи?

Случалось, что в минуты нечеловеческого напряжения охватывало безразличие к самой жизни, страх за себя тоже не проходил, но притупливался, таился на дне сознания. В такие минуты часто выручал меня образ Павки Корчагина из романа «Как закалялась сталь» Николая Островского. Подобная психическая ситуация складывалась и у него, но он сумел преодолеть себя, нашел аргументы в пользу борьбы за жизнь: самое дорогое у человека – это жизнь, и надо сделать ее максимально полезной для других, чтобы не жег позор за бесцельно прожитые годы, поэтому за жизнь стоит побороться. Особенно выручил меня Павка-Николай под Сталинградом. Без него мог бы и пропасть.

7. Наесться бы да выспаться

После войны я перечитывал свое письмо к матери, написанное с Калининского фронта примерно в июне 1942 года: «Береги каждый кусочек хлеба, каждую корочку». А через несколько месяцев, в октябре, слова о хлебе я написал И.В. Сталину. Отлично помню не буквально каждое слово, а содержание того письма. Перескажу его.

На фронте и в тылу красноармейцы голодают, в результате чего физически ослаблены и деморализованы, неустойчивы в бою… Поэтому у бойцов возникает недовольство. Вот и у нас при передвижении в составе маршевой роты раздавались выкрики: «Почему посылают голодными в бой? Оттого и города сдают». Я, например, получил неплохую военную подготовку и хочу сражаться с врагом, но еще неполноценный боец, так как истощен, и не могу успешно выполнить задачу…

Думал, что могут расстрелять за паникерство, но никуда и не вызывали даже. Может быть, пожалели на полевой почте и письмо уничтожили при цензурном просмотре? Не знаю, но обошлось.

Наверняка другие голодали еще больше (например, под Ленинградом). Но и я с осени 1941 до осени 1943 года ни разу не наелся досыта. Ни разу не покидало чувство голода, даже в пехотном училище и в госпитале, где питались сносно. В то время все разговоры вертелись вокруг хлеба и пищи, хотя и старались уходить от этой темы. Один рассказал как он сытно поел когда-то, другой вспомнил о любимой еде, третий вслух представил, что у него на лопате не земля или снег, а буханка хлеба. Первым желанием было наесться досыта. А после пусть убивают.

По прибытии на Калининский фронт в район Осташков-Селижарово в мае 1942 года возникли какие-то неурядицы с поставкой нас на довольствие. Несколько дней находились на подножном корму, искали крапиву, какие-то травы, листья. И без того ослабленные, мы еще более слабели. Совершаем марш. Я отстаю. Только догоню на привале, а тут уже команда на движение. Наконец, совсем отстал. Бродил неизвестно где. Вышел к окраине деревни, а там грузовая машина в грязи застряла. Подхожу. Пробую. В мешке сухари. Перочинным ножом разрезаю мешок, достаю несколько сухариков и кладу в карман… И тут бежит шофер. Ведет меня в крайнюю избу. Ну, думаю, сейчас меня расстреляют. Здесь снабженцы только что позавтракали: на столе остатки пищи. Старший начальник, лейтенант, укоряет меня:

– Комсомолец, со средним образованием, а воруешь.

– А вы посмотрите на меня.

– Ну, садись за стол.

Такого оборота я не ожидал. Жую хлеб, селедку, пью чай. Вспомнил, как умирали голодные, дорвавшись до еды. Думаю, не хватит ли, но никак не оторвусь. Об опасности лейтенант напомнил. Я согласился. Он дал на дорогу начатую буханку. Несу ее под мышкой и не могу удержаться, нет-нет да отщипну кусочек. Прошел несколько километров – и от буханки ничего не осталось.

Если бы тогда пришлось наступать или отходить, я бы не смог. Еле-еле передвигался. Чтобы перешагнуть через веточку, жердочку, мизерную препону, требовались большие усилия. Стала отказывать память. Жизнь во мне еле теплилась. И отсюда не по ранению, а по истощению я был направлен в госпиталь. Пульс снижался ударов до 30 в минуту. И ниже нормы держалась температура.

На передовой, пожалуй, вторым после «поесть» было желание выспаться. Как правило, попавшие в медсанбат или в полевой госпиталь двое-трое суток беспрерывно спали, кроме времени процедур и принятия пищи. Постоянное состояние тревожности, необходимости держать себя начеку, беспокоящий огонь, движение, оборудование окопов, доставка боеприпасов и снаряжения и многое, многое другое не оставляло ни времени, ни физической возможности забыться во сне.

Летом 1943 года на Курской дуге мы совершали ночные марши по пути к Белгороду. Останавливались на десятиминутные привалы и все мгновенно засыпали. Если в это время услышишь команду «Командиры рот и взводов в голову колонны», то испытываешь удовлетворение от того, что я не офицер и не надо бежать, а можно лечь на землю и забыться сном. Только один участок мозга не отключался, тот, который воспринимает команду: «Встать!.. Шагом марш!» На марше по ровной местности ухитрялся спать на ходу: глаза закрыты, включены механизмы движения и контроля. Легче было, когда двигались в ногу, в одном ритме.

8. Вода

Вода – это жизнь в различных формах и проявлениях. Но вода – это и смерть. Великое чудо природы хочу описать через восприятие фронтовика.

Весной 1942 в калининских лесах и болотах вода одолевала и мучила нас. Копнешь лопатой землю – через несколько минут полный ровик воды. Не было возможности спрятаться от пуль противника. Прижимались к мокрой земле. Ночью носили грунт из тыла и устраивали пулеметные гнезда. Создавали хоть какую-нибудь защиту для себя. Грязь на дорогах войны всегда и для всех была помехой. Еще хуже передвигаться холодной осенью, в полной темноте, при проливном дожде или мокром снеге.

Война – это и преодоление многих водных преград, больших и малых. Широкий и могучий Днепр я форсировал ниже Кременчуга. В памяти остался островок, который называли «островом смерти». С нашего берега к нему соорудили мостки. Немцы, конечно, знали, что там, на острове, накапливалась наша пехота, и беспрерывно подвергали его артиллерийско-минометному обстрелу. Однажды при переходе по мостку ранило в живот санитарку, и вода потащила ее вниз. Она кричала: «Спасите, спасите!» На помощь ей бросился мой товарищ Нариман Бахишев. Девушка вцепилась в него и не давала ему держаться на плаву. Нариман просил: «Не хватай меня, не души. Я вытащу…» И он вытащил.

Хоть и широк Днепр, но вода в нем была окрашена солдатской кровью.

25 марта 1945 года в половодье форсировали небольшую реку Грон. Достигли противоположного берега промокшими по грудь. А дальше нас не пускал немецкий огонь. Несколько часов вели бой промокшие и прозябшие в ледяной воде. Наконец двинулись вперед. Обсохли на ветру. И как ни в чем не бывало. В обычной жизни приключились бы тысячи болезней…

Реку Ляо-Хэ китайцы называют «горе Китая». Она катится грязно-мутным потоком, часто меняя свое русло. Вот и на наших глазах она выплеснулась из берегов и проложила себе путь через кукурузу, гаолян и арбузное поле. А ее нужно было формировать. Нашли брод, но в воде остановиться нельзя. Немедленно подмывает под ногами ил и засасывает глубже и глубже. В пяти шагах от меня заглох мотор «студебеккера». И машина стала быстро погружаться в ложе реки. Скрылся капот, кузов, кабина. Все. Едва успели выскочить шофер и пассажир.

Мысли о воде не выходят из головы и тогда, когда ее нет совсем. Более того, отсутствие воды мучительно испытывает каждая клеточка тела, что и заставляет постоянно думать о ней.

В сентябре 1942 года мы выполняли задачу по ликвидации коридора, который образовали фашисты, прорвавшиеся к Волге севернее Сталинграда. В поселке Кузьмичи завязались затяжные бои. В дыму и пыли с песком, при сильной жаре, все испытывали чувство жажды. Единственный родничок с хорошей питьевой водой оказался в балке на нейтральной полосе. С наступлением темноты и наши, и немцы пробирались к родничку. Часто он становился ареной жестоких схваток. Дорого доставался каждый глоток воды. Помня это, ветеран нашей дивизии Г.Я. Назаров по возвращении с войны в поселок Айдырлинский Оренбургской области первым делом вырыл колодец возле своей хаты, а затем на свои средства и собственными руками вырыл и обустроил еще два колодца в поселке – в память о том фронтовом источнике и погибших друзьях-однополчанах.

В августе 1945 года части нашей дивизии совершили тысячекилометровый марш через пустыню Гоби и хребты Большого Хингана. В сутки проходили до 80 и более километров с оружием, боеприпасами и продовольствием на себе. Днем жара в пустыне достигала 40 градусов и выше. Над колонной стояли густые клубы дыма, роились тучи песка, забивая зубы, уши, глаза, нос. И ни глотка воды. Встретишь озерцо, а вода в нем густо соленая. У всех лица черные, губы запекшиеся, потрескавшиеся. Разговаривать не хотелось. В горле першило. Подступала тошнота. Но надо было идти вперед и вперед.

Помню, как упал командир пулеметного расчета сержант Иванов: «Не могу больше. Оставьте. Пристрелите. Умру здесь». Командир роты старший лейтенант Н.Е. Кибец строго приказал встать. Подняли сержанта на ноги. Разошелся он и пошел. Инженерные подразделения отрывали колодцы, во многих из них вода была непригодной для питья. К колодцам с пресной водой ставили усиленную охрану, чтобы люди не подавили друг друга и можно было разделить воду между всеми хоть по глоточку. Были отдельные случаи, когда слабовольные, еще не обстрелянные молодые ребята из-за жажды и физических тяжестей кончали жизнь самоубийством.

9. Лучше смерть, чем позорный плен

Такая заповедь сидела прочно в моем сознании. Она формировалась всей системой воинского воспитания. Я был психологически готов к тому, чтобы в опасную минуту пустить пулю в себя или подорваться гранатой, и следил за тем, чтобы не израсходовать последний патрон или гранату. Соответственно этому складывалось и отношение к тем, кто попадал в плен.

Накануне годовщины Октября я прибыл в 6-й гвардейский воздушно-десантный стрелковый полк, который располагался по дамбе на левом берегу реки Тиссы. Полк готовился к ее форсированию. Познакомился с командиром стрелковой роты (назовем его Слоновым), которому был придан мой пулеметный взвод. У него на груди орден Красного Знамени, а у меня только медали. Написали адреса друг друга на всякий случай. Примерно в декабре часть нашего батальона, продвигаясь в ночную пургу, попала в окружение. Мне рассказывали, что Слонов той ночью убит и похоронен. Все приведенные приметы были схожи. Я написал в Москву родственникам о его смерти. Вскоре получил письмо от сестры. Она просила сообщить, при каких обстоятельствах он убит, так как не верится, что брата нет в живых. Я ничего не мог ответить.

После окончания войны с Германией наша дивизия передислоцировалась в Монголию, готовая вступить в боевые действия с Японией, и здесь неожиданно объявился Слонов. Он рассказал следующее. В окружении был ранен в руку. Попал в плен. Орден, партбилет и другие документы прятал в бинтах. Из лагеря военнопленных освободили американцы. Одели в свою форму и сказали: хочешь – оставайся с нами, не хочешь – иди к своим. Он не захотел оставаться на чужбине. Разузнал маршрут дивизии и с эшелонами, отправлявшимися на восток, догнал свой полк. Мы встретили его с некоторым недоверием. Когда вступили в боевые действия, Слонов потерялся из виду. У меня же надолго осталось какое-то чувство вины за тот холодок и недоверие. Хотелось найти его и снять этот неприятный осадок, но не удавалось. И вот лет через сорок на одной из встреч мне показалось, что вижу Слонова. Затеял разговор об этом случае, чтобы, наконец, извиниться за тот недружелюбный прием. Слонов не признался. Видимо, в нем сидела обидная заноза нашего давнего недоверия к нему.

И мы брали в плен немцев. В ночь с 1 на 2 февраля 1943 года 116 сд находилась на северной окраине Сталинграда, у Тракторного завода. В отличие от обычно шумового фона стало вдруг непривычно тихо. Ни единого выстрела. Наступившая тишина показалась жуткой и зловещей: что-то немцы затевают? Надо бы разведать, забеспокоились мы. Кому пойти? Выбор пал на меня. Взял автомат и стал осторожно пробираться через развалины. Остальные прильнули к оружию. Ничего не обнаруживаю. Наконец, когда стал брезжить рассвет, показалось, что впереди что-то колышется, темное, смутное. Приблизившись, увидел людей без оружия. Оказалось, что это большая группа немцев приготовилась к сдаче в плен.

После форсирования реки Грон мы заметили двух немцев, продвигающихся вдоль дамбы. Меня сразу охватил какой-то охотничий азарт. Приказал развернуть пулемет в их сторону, но пока не стрелять. А сам пошел навстречу им по другому скату дамбы, со стороны реки. Осторожно из-за кустов выглянул там, где по моему расчету мы должны сблизиться. Они – в 10–12 шагах от меня. Быстро окинул их взглядом: утомленные, грязные, с винтовками, фауст-патронами и другим пехотным снаряжением, они брели, не замечая меня и не подозревая опасности. Поставил на боевой взвод автомат. Стрелять или не стрелять? В какие-то секунды решалась участь двух людей: жить им или не жить. Решил не стрелять в них, а взять в плен. Резко выскочил и крикнул: «Хенде хох!» Очень хорошо запомнилась их реакция. На лицах – оторопь, недоумение, раздумье. Они как-то нерешительно попытались снять с плеча винтовки. Я еще громче повторил требование поднять руки. Солдаты медленно, все еще раздумывая, стали поднимать руки.

Известно, что немцы жестоко обращались с нашими военнопленными. Высылали специальные команды добивать раненых на поле боя. Расстреливали по любому поводу и без всякого повода. Ослабленных, не способных работать, заставляли ложкою рыть себе могилу. И многое другое проделывали. С нашей стороны, говоря официальным языком, тоже имели место нарушения Женевской конференции. Сопровождая пленных в тыл, иногда конвоиры не доводили их до места: мол, пытались убежать… Помню, где-то в Венгрии, передвигаясь ночью полем, мы нашли раненого немца в стогу соломы. Я посмотрел при свете фонарика его документы, задал несколько вопросов. Узнал, что он из Гамбурга, моряк торгового флота. Получил какие-то сведения о семье. Он стал «моим», но не врагом, а таким, которому можно посочувствовать, помочь. Собирались отправить его в тыл. Но один молодой солдат расстрелял его из автомата. В оправдание своего поступка парнишка говорил, что немцы расстреляли его семью. Отругали мы его, но этот случай оставили «при себе». А то ему бы, по меньшей мере, не миновать штрафной роты.

10. Охотятся и на человека

Поохотиться за зверя я попробовал единственный раз в жизни у Гор-Прандорфа, что на левом берегу Грона. Взял автомат и стал подниматься в гору. Довольно скоро увидел оленя, на противоположной стороне ущелья метрах в 150–200. Он стоял, вытянув шею и несколько секунд смотрел на меня. Я тоже не спускал с него глаз. И залюбовавшись на животное, не сделал выстрела. Олень ходко, но довольно спокойно, как бы сохраняя достоинство, поскакал за хребет.

А на человека охотиться приходилось не один раз. Да и сам становился объектом охоты. И все это не казалось противоестественным. Напротив, роль охотника выполнялась с азартом и воодушевлением, с чувством собственного достоинства.

Однажды в светлое время я дежурил у пулемета в уже упоминаемом окопчике, что у Тракторного завода. Что-то заставило меня метнуть взор в сторону развалин метрах в тридцати. Вижу: в меня спокойно прицеливается из винтовки немец. Резко сиганул вниз, немного упредив выстрел. Пробитой оказалась лишь шапка. Опоздай на какую-то долю секунды – не удалось бы рассказать об этом случае. Как же забыть это мгновение! Ведь и на фронте не так часто случается видеть, что в тебя так деловито и хладнокровно целятся, чтобы убить.

Аналогичная ситуация сложилась в Фюзешьабоне, только роль «охотника» досталась мне. Мы на чердаке дома с черепичной крышей. Ребята говорят мне: «Вон там два немца кюветом пробираются». «Ну-ка, давайте винтовку». Приподнимаю черепицу. Прицеливаюсь в одного из них. Выстрел. Смотрю: немного пригнувшись, один другому спокойно показывает рукой в мою сторону. Через несколько секунд они спрятались за строение. Испытываю чувство досады от того, что промазал.

На высоте 147,6 немецкий снайпер выстрелом в висок убил моего друга Ю.К. Кумищева, когда тот нес замок к пулемету. Там же снайпер подстрелил Г.А. Юрченко, Ф.М. Задорожного, С. Перченко и других наших товарищей. Как позже вспоминал наш командир роты М.А. Дудукало, немецкий снайпер тогда за три дня вывел из строя 47 наших бойцов. Немца тоже выследили и уничтожили из противотанкового ружья. Записи в его записной книжке сходились с нашими донесениями о потерях.

11. Мы – интернационалисты

Слова и понятия «интернационалист», «интернационализм», «интернациональный долг», «дружба народов» у нас не отнять. В них заложен глубокий гуманный смысл.

Прежде всего об интернационализме «малом», о дружбе народов нашей страны. На всех этапах войны, во всех воинских коллективах, где мне приходилось служить, никогда не возникало неприязненных отношений, склок, драчек на почве национальной принадлежности. Самое большее, что могло иметь место, это безобидные шутки. Чаще, если и говорилось что-нибудь не очень привлекательное, то с юмором о своей национальности. Так, ленинградец санинструктор Д.Б. Давидсон любил сострить по адресу своих соплеменников, рассказать «еврейские» анекдоты (он сгорел на территории Румынии, облитый бензином из продырявленной фашистскими пулями бочки). Г.А. Юрченко иногда говорил о ком-нибудь: «Упрям, как хохол».

В Чехословакии командиром одного из моих пулеметных расчетов был русский Ковалев, а остальные – украинец, белорус и молдованин. Этот интернациональный расчет был и слаженным, и дружным. Инициативно действовал в бою. При переходе на новое место быстро, домовито, по-хозяйски окапывался, находил что-нибудь поесть, как согреться. Я всегда был спокоен за этот расчет. А когда 15–19 февраля 1945 года фашисты форсировали Грон и захватили плацдарм в полосе нашей дивизии, все пулеметчики погибли, но не отошли. Я всех четверых нашел в лесу. Все четверо лежали возле пулемета лицом к противнику. У пулемета – большая горка стреляных гильз.

Там же на Гроне ярко проявилось боевое содружество советских и чехословацких воинов. В ночь с 13 на 14 февраля наша дивизия помогала Натранской партизанской бригаде в выходе из вражеского тыла через Грон. Тогда переправилось 856 человек. Партизаны бригады (чехи, словаки, граждане других стран) настойчиво просили принять их в состав нашего соединения. Они были сведены в интернациональный батальон и сражались плечом к плечу с нами.

То, как мы выполняли интернациональный долг, убедительно обнаруживалось в общении с мирным населением Румынии, Венгрии, Чехословакии, а позднее, Монголии и Китая.

В один из летних дней я один вошел в румынскую деревеньку. Ни выстрела. Удивило отсутствие жителей на улицах, полная тишина и спокойствие. Насторожился. Уж не немцы ли здесь? Пригляделся: за плетнями, сараями, занавесками заметил какое-то шевеление. Значит люди есть, наблюдают за мной. Мелькнула догадка: боятся советских солдат. Делаю знаки руками: мол, приглашаю к себе. Наконец одна бабуся осмелела и вышла. Подхожу к ней, здороваюсь:

– Буна дзиуа! (Добрый день!).

– Буна дзиуа!

– Кум сетямэ сатул ачеста? (Как называется это деревня?)

Не заметил, как оказался окруженным целой толпой. Объяснялся жестами и с помощью военного словаря-разговорника. Опасливое выражение на лицах моих собеседников исчезало. Старушка, освоившись, спрашивает меня:

– Коммунист?

– Да, коммунист.

– Коарне ио? Ундес коарнеле?

Затрудняюсь понять. В словаре можно найти «дорога», «вода», «колодец», «танки», «солдаты», «немцы», но нет слов «коарне». Все начинают дружно объяснять, приставляя два пальца ко лбу. Догадываюсь: «Есть ли рога? Где рога?» Пытаюсь растолковать, что у коммунистов нет никаких рогов, что это брехня. Тут моя собеседница совсем расхрабрилась и потребовала снять пилотку. Я снял. Она ощупала голову и, не найдя рогов, вполне удовлетворенная отошла в сторону. Все весело засмеялись. Холодок растаял. Подобные ситуации возникали и в Венгрии.

Не забыть радостных встреч с чехами и словаками. Особенно бурно проявлялось ликование людей, когда входили в населенные пункты без боя. И до сих пор звучат в ушах возгласы: «На здар! На здар!». Это трудно переводимое приветствие вроде: «Будьте здоровы! Слава!» Зазывали к себе, предлагали: «Что хотите? Сало, яйца, сливовичку?»

Помню на берегу Тиссы я просил своего товарища: если наступит тот особый случай, то на дощечке к обычному «погиб в борьбе за свободу и независимость Родины» добавить: «и за освобождение народов Европы». Да, проходя по странам Европы, я особенно зримо и осязаемо чувствовал великую освободительную миссию Красной армии. Тогда думалось мне, примерно так: «Я иду с оружием в руках по чужой земле. Но не как захватчик, а как освободитель. Я несу народам свободу, мир, счастье».

Такой же гордостью за справедливое дело я проникался при освобождении Китая. Преодолев Хинган и спустившись в долину, мы увидели первых китайцев, оборванных и полуголых, они жестами просили дать им что-нибудь из одежды. На одной обнаженной до пояса женщине были уже надеты наши красноармейские брюки. Запомнилось мне, как, подняв кверху большой палец, китайцы радостно восклицали: «Шанго, капитан!» Так они обращались к офицерам любого звания, выражали свое приветствие, уважение и восхищение.

12. Защити, земля родная

Через четверть века после Сталинградской битвы я проезжал туристским автобусом через места боев. В одном месте, очень памятном для меня, при впадении Мечетки в Волгу у тракторного завода, по моей просьбе остановились. Выбегаю. И глазам не верю: передо мной остатки знакомого пулеметного окопа. И хлынули воспоминания. Здесь, в этой точке могли бы много раз убить, но спас этот окопчик, вырытый в развалинах какого-то строения. Это был «тот» окоп, в котором мы с Иваном Артемьевым остановили однажды немцев.

Сколько было перекопано земли на полях войны. В пересчете на пахоту этот составляло бы, наверное, целый клин в несколько гектаров. Случалось, поленишься, мол, к чему окапываться, все равно через минуту-полчаса передвигаться. Обошлось благополучно – хорошо. Но иногда за лень и беспечность приходилось расплачиваться: мечешься, не знаешь куда деть себя под артиллерийским, минометным или пулеметным огнем. Хоть в какую-нибудь маленькую канавку всунуть свое тело. Тут-то и вспомнишь, насколько увереннее и спокойнее чувствуешь себя, зарывшись в землю.

Запомнилась насквозь промерзшая глинистая и каменистая земля севернее Сталинграда. Ее не урубить. Лопатой и не пытайся копать. Топор и лом отскакивают, высекая искры. Что же делать, переместившись на новую позицию? На поле много трупов наших и немецких солдат. Подтаскивал их к пулемету и обкладывал со всех сторон. Тоже было укрытием.

Мои пулеметчики, погибшие у села Чайково в Чехословакии, оказались с простреленными головами. Местный житель, сопровождавший меня, тогда спросил: «Почему ваши не надевают касок?» В самом деле, почему? Случалось, что касок не хватало. Я, к примеру, носил ее лишь в училище, а на фронте не пришлось. Но если бы и была, то считалось неудобным кому-то пользоваться ею, если у других она отсутствует. Например, на политрука, носившего каску, посматривали косо: мол, трусит. А ведь меньше было бы потерь с этой защитой.

13. Солдатские матери и невесты

Наверное, никогда в другое время не складывались такие нежные взаимоотношения между матерями и сыновьями, как во время пребывания сыновей на фронте, во время небольшой опасности для их жизней. Мне постоянно хотелось увидеть и обнять свою мать, особенно в трудные минуты. И, конечно, матери хотелось увидеть сына.

Летом 1943 года на Орловско-Курской дуге я находился километрах в 150 от дома. Написал матери, что если идти через Каменово, Успенку и далее все время на юг, в сторону солнца в полдень, то можно дойти до меня, в деревне Верхние Опочки. Цензура пропустила эти строчки. И мать, оставив на попечение соседей дом и живность, отправилась в нелегкое странствие. Ей повезло. Какая это была радостная, счастливая встреча. Как только мама отправилась в обратную путь-дорогу, разыгралась знаменитая битва.

Мать однополчанина В.П. Овчинникова разыскала сына даже во время наступательных боев.

Через несколько месяцев, преодолевая мытарства, мама приехала ко мне в Харьков, где я учился на курсах. Помню, как я рвался домой в первый отпуск 1946 года, как рисовал в своем воображении приближение к родной деревне и первую встречу с матерью… Свои чувства тогда попытался выразить в стихах

Слезы радости я вижу

Из твоих запавших глаз

И слова родные слышу

После битвы в первый раз.

В 1976 году в возрасте 109 лет умерла мать моего однополчанина-сталинградца Наримана Бахишева. Она знала, что Фарман, старший сын, погиб на глазах у младшего, что Нариман сам похоронил его, но до последних минут матери казалось, что Фарман должен вернуться. Оба брата были в одном пулеметном расчете: Нариман – наводчик пулемета, а Фарман – помощник наводчика. Каждый из братьев стремился оберегать другого, выполнить за него какое-либо опасное дело. Фарман опекал Наримана как младшего. Нариман же заботился, чтобы трое детей Фармана не лишились своего отца. 31 января 1943 года под Сталинградом мы вели бой. Снежная метель била в глаза. Нужно было проскочить еще одно опасное место. Нариман сказал, что он перебежит первым. Но его опередил Фарман, вскочил и побежал. И тут пуля немецкого снайпера насмерть сразила старшего, угодив ему прямо в голову. Там же у Тракторного завода, на крутом склоне балки Мокрая Мечетка, Нариман похоронил своего брата. А через два месяца после гибели Фармана в Канте появился на свет его четвертый ребенок – сын. Мать братьев Бахишевых назвала внука тоже Фарманом: пусть в роду продолжаются Фарманы.

Незримо оберегали солдат не только родные матери, но и любимые и любящие невесты. Недаром солдаты любили напевать стихи Е. Долматовского: «В кармане маленьком моем есть карточка твоя. Так, значит, мы всегда вдвоем, моя любимая». Или: «Ты ждешь Лизавета, от друга привета…» И в моем нагрудном левом кармане тоже хранилась фотокарточка той, которую считал своей невестой, которую своим воображением возносил в поднебесье и окружал радужным ореолом. Ее письма ко мне были целебными. И пусть наши судьбы разошлись, но я благодарен той женщине за свет и надежду на лучшее будущее. Она помогала выжить, удержаться от безрассудных поступков, оберегаться от апатии и безразличия.

Командир нашей роты М.А. Дукало, на зависть многим, официально зарегистрировал брак с санитарочкой Галей. Когда Михаилу Афанасьевичу грозил расстрел, Галина Петровна смело ринулась спасать его жизнь. А потом восемь лет ждала своего Мишу, поддерживала заключенного письмами. Не так давно она показала перевязанную лентой огромную пачку писем из тех злосчастных мест. Перечитывала, переживала, надеялась и дождалась. До сих пор живут вместе.

На территории Румынии к нам присоединился небольшой Средне-Банатский партизанский отряд сербов. Их распределили по тыловым подразделениям. Начальник артснабжения И.Ф. Израилев полюбил югославку Миру и просил командование полка зарегистрировать их брак, но им ответили, что это будет сделано после войны. Война окончилась для нас под Прагой. Дивизия тронулась эшелонами в Союз. А тут новое препятствие: всех иностранцев было приказано отчислить и отправить на их родину. Тогда Миру заколотили в ящик из-под снарядов, на него наложили снаряды и различные предметы. На границе офицер особого отдела привел пограничников и потребовал выдать женщину. Молодые горько заплакали. Десантники с оружием в руках выскочили из вагонов и поспешили на выручку: «Не отдадим!» Назревал серьезный конфликт. Вмешался командир полка. По его просьбе начальник пограничного поста связался с Москвой. Разрешили им переезд в Союз, но нужно было выполнить некоторые формальности. Мира пока осталась, а полк последовал на восток. Высадились в Монголии. Иван Федорович волновался, выходил из себя. Ему дали командировку для улаживания дела и он уехал на ст. Боянь-Тюмень. А тем временем Мира пересекла границу и догнала другой наш эшелон в г. Чите, и оттуда прибыла к нам в полк. И.Ф. Израилева срочно вернули из командировки. И стали они вместе жить-поживать и детей рожать.

14. И моя капля крови

В сердце и сознании моем война оставила чувство гордости за победу, за исполненный долг, самоуважение и горечь за поражения и невосполнимые утраты. Наибольший же отпечаток отложился не от тягот и мерзостей войны, а от чистоты помыслов и святости дела. Кому-то покажется странным, но в духовном отношении отрезок своей жизни во время войны считаю самым чистым, самым правильным. Перефразируя писателя, могу сказать: в горячей схватке за правое дело нашел свое место в строю, и на багряном знамени Великой Победы есть и моя капля крови.

Мне выпало великое счастье остаться живым. Вот уже полвека после войны я тружусь. Увидел детей и внуков. Сбылись мои многие мечты. Повезло. Ведь тысячи раз меня могли убить. Но иногда у меня возникает чувство вины перед погибшими и их родственниками за то, что я остался жив… Так распорядилась война и мной и нашими судьбами.

Заканчивая, хочу выразить свое большое желание, чтобы в освещении сурового военного времени приняли участие как можно больше рядовых той войны. Чтобы они высказали свое отношение не только к войне, но и к прошлому нашего Отечества. Это поможет приблизить современников и потомков к более правильному и полному осмыслению и пониманию всего героического и трагического тех уже далеких лет.

 

 

Примечания: