«Военно-исторический журнал»- №1 1939 г. Осада и взятие Бастилии — одно из грандиознейших событий в истории человечества. Оно имело огромное значение в глазах не только современников, но и последующих поколений. Взятие Бастилии сделалось символом всякого достигнутого революционным путем политического освобождения, самое слово «Бастилия» стало нарицательным.
Мы не будем рассматривать это событие во всей его огромной полноте. Мы рассмотрим его в суженном масштабе с целью определить, чем было взятие Бастилии в ходе Французской буржуазной революции. Какую роль — особенную и решающую — сыграло это событие?
Напомним непосредственные обстоятельства, предшествовавшие осаде и взятию Бастилии.
8 июля 1789 г. в Национальном собрании граф Мирабо, тогда еще игравший революционную роль, сказал, что народные представители настойчиво просят его величество убрать войска, непрерывно стягивавшиеся в Версаль; пока это не сделано — спокойная законодательная работа невозможна. Что имел в виду Мирабо и почему его сразу поняло собрание?
Дело в том, что до 8 июля не был решен коренной, самый важный вопрос — о голосовании, несмотря на то, что Генеральные штаты собрались еще в мае. Дворяне и духовные желали голосовать по-сословно, чтобы иметь два голоса против одного, т. е. голоса дворян и духовенства. А третье сословие требовало поголовного голосования. Полтора месяца длилось это топтание на месте. Наконец, 17 июня Генеральные штаты в лице представителей третьего сословия объявили себя Национальным собранием.
Это был первый революционный шаг. 20 июня, после того как король, пытаясь разогнать собрание, закрыл дворец, депутаты третьего сословия собрались в Же-де-Пом и дали клятву не расходиться, пока не будет выработана конституция. Тогда король и двор решили применить силу.
То полное смятение, которое царило с 20 по 23 июня при королевском дворе, сменилось уверенностью. Приверженцы королевского двора, имевшие за собой определенное большинство, считали, что у короля эта сила есть. В ничтожном меньшинстве при королевском дворе был Неккер — министр реформ, который не ручался, что войска пойдут за королем. Он считал, что во избежание будущих потрясений необходимо пойти на уступки.
Между тем к Версалю непрерывной чередой подходили батальоны, еще сохранявшие верность королю. Эти батальоны, как и вся французская армия, состояли из двух совершенно не соединяющихся между собой частей. С одной стороны — генералитет и офицерство, с другой — нижние чины — солдаты. За последние девять лет перед революцией был издан ряд наиболее реакционных законов и статутов, имевших целью окончательно сделать офицерскую службу исключительным уделом дворян. Тот, кто не мог предъявить доказательства дворянства до четвертого поколения, не мог и претендовать на сколько-нибудь значительное повышение в армии.
В солдатской массе шло явное брожение. Гвардейцы появлялись на улицах Парижа, часто без разрешения покидая казармы, и не переставали выражать симпатии новому строю, свою преданность Национальному собранию. Уже с конца июня попал в разряд ненадежных для короля полк «Французской гвардии» («La garde fransaise»); драгунский полк тоже вызывал сомнение. Верными считались так называемый «Королевский немецкий полк» («Royal allemand») и «Королевский швейцарский полк» («Royal Suisse»). Эти полки состояли не целиком из немцев или швейцарцев, но значительное большинство и руководящая роль в них принадлежали иностранцам, пользовавшимся рядом привилегий.
Солдаты иностранных полков ничем особенно не отличались от полка «Французской гвардии», но офицеры, полковники и генералы дорожили репутацией непосредственной охраны короля, его семьи и королевской власти. Они от имени своих полков (ничуть не считаясь с истинным настроением солдат) красноречиво произносили верноподданнические речи. На эти-то полки больше всего и надеялся двор.
Мы приводим этот факт только для того, чтобы ввести читателей в курс событий, которые произошли после заявления Мирабо, когда король и двор решили нанести «большой удар» («frapper le grand coup»), т. е. разогнать Национальное собрание и удалить в отставку ненавистного Неккера.
Почему именно Неккер, умереннейший из умеренных реформаторов, богатый женевский банкир, человек, стоявший на несколько пушечных выстрелов от революции, почему он попал в глазах двора в число революционеров, неизвестно. Но те аристократы, которые уцелели в вихре революции, впоследствии не переставали утверждать, что Неккер сделал революцию. Неккер с их точки зрения был символом измены, прокравшейся внутрь двора и правительства. Истребление этого умеренного реформатора, казалось приближенным Людовика XVI делом первой необходимости.
Королева и королевский брат граф Д’Артуа обратились к Людовику XVI с требованием убрать Неккера. Король колебался в течение всего дня 9 июля; 10-го он, наконец, решился, и Неккер получил через третьих лиц приказ об отставке. Король предложил ему немедленно выехать из Франции. И июля в 5 часов вечера Неккер отбыл из Версаля. Когда это произошло, при дворе царило ликование. Король и двор считали, что с отставкой Неккера половина дела уже сделана, революция предотвращена.
После отставки Неккера во главе министерства был поставлен маршал герцог де-Бройль, который наскоро стал составлять кабинет, но сформировать его так и не успел; он привлек только барона де-Бретейля. И вот эти два человека — маршал де-Бройль и барон де-Бретейль — взяли в свои руки инициативу начавшейся реакционной борьбы двора против Национального собрания. Они должны были поправить дело, испорченное Неккером.
Имена новых министров возбуждали общую ненависть. Отставка Неккера была воспринята народом как симптом подготовляемой королем расправы с Национальным собранием и революционным Парижем.
К 6 — 7 часам вечера 12 июля в Версаль стали проникать сначала смутные, а потом все более и более определенные слухи о том, что Париж охвачен огнем восстания, что известие об отставке Неккера оказалось искрой, которая подожгла пороховой погреб.
Вечером же 12 июля, несмотря на воскресный день, в экстренном порядке собралось Национальное собрание. Но никаких решений оно не вынесло. Впоследствии руководители собрания, Мирабо и другие, объясняли эту нерешительность тем, что собралось слишком мало депутатов.
Это, разумеется, одно из тех объяснений, которые ничего не объясняют. Чувство неуверенности, чувство жесточайшей тревоги, не оставлявшее депутатов вплоть до вечера 14 июля, было истинной причиной того, что собрание не приняло никаких решений.
Никто не знал, что будет дальше. После всего, что король сделал, начиная с 23 июня, после его слащавых разговоров о необходимости действовать вместе на почве законодательства, после того, как король взял назад свое повеление голосовать посословно и разрешил голосовать поголовно, отставка и высылка Неккера казались внезапным и решительным вызовом.
Было ясно, что отставка Неккера и назначение де-Бретейля и де-Бройля — прямой ответ на заявление Мирабо и на требование удаления войск из Версаля. Вызов королевского правительства требовал решительных действий. Но большинство Учредительного собрания отнюдь не было обрадовано наметившимися признаками сближения солдат с революционным населением Парижа, ибо оно вовсе не желало решать свой спор с правящими кругами при помощи вооруженного восстания народа. Учредительное собрание до последней минуты надеялось, что одной угрозы вооруженного восстания будет достаточно для того, чтобы правящие круги уступили и отказались от применения вооруженной силы. О насильственном свержении власти короля Учредительное собрание и не помышляло.
Нужно иметь в виду, что Французская революция развертывалась совсем не при тех условиях, при которых начинались другие большие революции, например английская революция XVII века, а тем более русская революция 1905 г., не говоря уже о Февральской революции 1917 г.
В годы, предшествовавшие революционному взрыву, во Франции появилась обширная просветительная литература. Классовая борьба обострялась. Отдельные вспышки народного гнева быстро заливались кровью. И в XVII и в XVIII веках происходили многочисленные крестьянские восстания, направленные против феодального гнета, а местами и против правительственного налогового пресса. Имели место и стачки рабочего люда, и их было несравненно больше, чем обычно думают. Но эти разнообразные движения не направлялись непосредственно против королевской власти. Не было ни одного настоящего, сколько-нибудь заметного революционного выступления против монархии Бурбонов за весь XVIII век, вплоть до 1789 г.
Мало того. В конце апреля 1789 г. рабочие двух мануфактур (Ренвейона и Анрио), озлобленные хозяйской эксплоатацией, с яростью голодных людей бросились уничтожать имущество своих поработителей. Солдаты стреляли в рабочих, потом несколько рабочих было повешено, причем войска окружили эшафот. И все же глухо волновавшееся рабочее Сент-Антуанское предместье не поддержало этого восстания. Характерно, что собравшиеся через несколько дней Генеральные штаты даже не обратили внимания на эти кровавые события в Париже. Ясно, что, вспоминая полную покорность войск королю в апреле, собрание депутатов не решилось что-нибудь предпринять 12 июля. Депутаты не знали, что будет дальше, как поведут себя войска и на этот раз.
Но уже к вечеру 12 июля в Париже творилось нечто небывалое. Огромные массы народа высыпали на улицу, толпа носила бюст Неккера. Назревало революционное выступление масс. В Версаль приходили слухи, что в нескольких местах драгуны пытались разогнать толпу, но не пускали в ход своего оружия. Некоторые полковники не переставали заявлять, что они за своих солдат не очень ручаются.
В тот же день солдаты полка «Французской гвардии» появились на улицах. Их не арестовывали потому, что солдаты других полков будто бы никак не могли их настигнуть: ясно, что они не хотели арестовывать своих товарищей.
Несметная толпа собралась в Пале-Рояле, в огромном внутреннем дворе, сохранившемся в пространственном смысле до сих пор. Выступавший там молодой журналист Камилл Демулен произнес революционную речь и назвал отставку Неккера предисловием к Варфоломеевской ночи.
Речь Демулена произвела колоссальное впечатление. Тысячи людей кричали, что они будут бороться и требовали немедленного возвращения Неккера.
Ночь с 12 на 13 июля прошла в приготовлениях. Огни горели во всем Париже. Из Сент-Антуанского предместья шли новые и новые толпы людей. Они не возвращались домой, а располагались лагерями на улицах. Было ясно, что на следующий день нужно ожидать дальнейшего обострения событий.
Много легенд окружает дни 12 и 13 июля. В ряде французских книг (а русских и подавно) написано, что Камилл Демулен призывал к взятию Бастилии. Ничего подобного не было. Одна мысль беспокоила народ: опасность со стороны войск, движущихся из Версаля. Все знали, что так называемые верные полки там, что нужно итти к городской заставе и принять бой с королевскими полками, идущими громить бунтующий Париж.
Бастилия вышла на первый план простым и естественным образом: для борьбы нужно было оружие и порох, а запасы пороха хранились в Бастилии.
Бастилия была тогда эмблемой угнетения. Бастилия ассоциировалась с ужасными «Леттр де каше» («Lettre de cacher») — страшными приказами об арестах, которые подписывались королем и пачками давались кому угодно: министрам, губернаторам, любовницам, фаворитам. Такой приказ, заранее подписанный королем; повелевал коменданту Бастилии заключить в крепость такого-то (тут оставлялось место для имени и фамилии) и держать его впредь до распоряжения. Таким образом, сановник или любимец, которому в порядке милости, давалась такая бумажка, мог вписать в этот бланк кого ему вздумается и передать приказ полиции. Человека заключали в тюрьму и держали его до тех пор, пока владелец приказа не соблаговолит испросить у короля позволения выпустить заключенного или сам король о нем не вспомнит. Держали и год, и пять лет, и тридцать пять лет, а о некоторых забывали совсем.
И все же вовсе не об этой ненавистной Бастилии думал народ 12 и 13 июля. Речь шла о гораздо более неотложном деле, чем освобождение заключенных. Необходимо было дать отпор войскам, которые не сегодня — завтра войдут в Париж, а может быть уже сейчас входят в него. Народ бросился к лавкам оружейных мастеров; все лавки и мастерские были мгновенно опустошены. Кинулись во Дворец инвалидов (Palais des invalides), где хранилось оружие. Это было огромное здание, в которое было трудно проникнуть. Командир гарнизона дворца Безанваль пытался вступить в переговоры с толпой. Нo толпа не расходилась. Она силой ворвалась во двор. Офицеры, потерявшие веру в своих солдат, не решились пустить в ход оружие. Безанваль со своим отрядом вынужден был удалиться.
Народ, ворвавшись во Дворец инвалидов, захватил 32 тыс. ружей, но пороху найдено было мало. Бросились в арсенал, но и там пороху почти не оказалось. Порох был заранее перевезен в Бастилию. И вот именно тогда Бастилия предстала перед мыслью и воображением революционной толпы, как непосредственное препятствие к вооружению народа, и поэтому взятие Бастилии показалось ближайшей и самой важной задачей. Только тогда огромная масса народа бросилась к Бастилии. Эта твердыня сразу стала основным оплотом врага. И именно в этот момент нараставшее революционное напряжение достигло своего апогея.
Это произошло уже утром 14 июля. События у Бастилии начались с того, что губернатору де-Лонэ предложили выдать оружие. Де-Лонэ ответил отказом и стал готовиться к сопротивлению.
Бастилия была огромной твердыней и считалась одной из самых грозных крепостей, которые стояли когда-либо внутри городов. Она была расположена у самого входа в Сент-Антуанское предместье и своими орудиями «покрывала», как говорят артиллеристы, не только предместье, но и кварталы, расположившиеся вокруг в форме звезды. Здесь были подъемные мосты, которые вели во внутренний двор и из внутреннего двора — в крепость.
Огромная толпа собралась вокруг Бастилии. Несмотря на всю ненависть, которую возбуждала Бастилия в революционно настроенных людях, несмотря на ужасающие воспоминания, связанные с грозными, серыми стенами этой крепости, все же первые два часа толпа еще не думала о штурме. Она требовала только выдачи оружия.
Но когда началась стрельба, когда маленький гарнизон стал оказывать сопротивление, это требование революционной массы переросло в другое. Ярость толпы возросла до такой степени, что люди непоколебимо стояли, ничем не прикрытые, и падали под выстрелами. Они не теряли времени на устройство каких бы то ни было ретраншементов. Однако они отстреливались, достали даже несколько пушек. Осаждающие действовали, рискуя жизнью. Некоторые из них бросились к подъемному мосту, ведущему во внутренний двор, и опустили его. Опустили и другой мост, отбили его от скреп без нужных предосторожностей. Огромный мост упал, раздавив одного человека и поранив нескольких. Не обращая внимания на эти жертвы, толпа бросилась по подъемным мостам и проникла во внутренний двор. В это время со стен Бастилии загремели пушки, что довело народ до последней степени возмущения. Де-Лонэ, так же как и Безанваль, видел полную невозможность дальнейшего’ сопротивления. Он ожидал помощи от герцога де-Бройля. Помощь, однако, не подходила. Де-Лонэ растерялся. Он собрал своих инвалидов и швейцарцев, которых у него было в общей сложности немногим больше сотни человек. Проверили запасы провианта. Его оказалось достаточным только на 24 часа и не более чем на 36 часов. Между тем настроение толпы — целого моря людей, окружившего не только Бастилию, но запрудившего и все улицы города, ее гневные вопли, усилившаяся стрельба — все показывало, что ярость народа не только не ослабевает, но усиливается.
В это время несколько делегаций под белым флагом пытались проникнуть к де-Лонэ. Одна делегация прошла, вторая проникла в крепость уже с трудом, а третью обстреляли. Это было принято за сознательную провокацию со стороны де-Лонэ. Окруженные, полуголодные и измученные инвалиды и швейцарцы явно не желали продолжать бой. Губернатор хотел было взорвать пороховой склад. Но ему не дали это сделать. Тогда он решил сдаться.
Легенда говорит о том, что будто бы осаждавшие гарантировала де-Лонэ сохранение жизни, что они обещали ему капитуляцию1.
Никакого обещания со стороны народа не только не было, но и не могло быть. Распространил эту легенду Юлен. Он был одним из героев взятия Бастилии. Ему, собственно, и сдался де-Лонэ. Когда от имени де-Лонэ с высот Бастилии он обратился к толпе с вопросом, обещает ли народ капитуляцию, т. е. сохранение жизни губернатору и его отряду, то осаждавшие единодушно ответили: «Нет! Не будет никакой капитуляции!»
Народ требовал сдачи крепости на милость победителей. Юлен сам дал де-Лонэ обещание сохранить ему жизнь, хотя он не имел на это никакого права. Победители хотели растерзать, не только де-Лонэ, но и Юлена за то, что тот его защищал.
Когда Юлен с чрезвычайным трудом довел де-Лонэ до ратуши (Hotel de ville) и хотел сдать его под арест, толпа отшвырнула Юлена и чуть не растоптала его. Раньше чем Юлен успел подняться, он уже увидел голову де-Лонэ на пике, которую несли несколько человек перед ликующей толпой, ринувшейся к ратуше.
Еще один вопрос вызывает много разногласий в исторической литературе. Это вопрос о том, какова была роль организации, которая взяла на себя переговоры с де-Лонэ. Такая организация была. Она самочинным порядком явилась на свет еще 12 июля, а на следующий день окончательно конституировалась. Это был так называемый «Комитет избирателей».
Как известно, избрание в Генеральные штаты было двухстепенным. Сначала выбирались выборщики из числа имевших право голоса, а уже затем они избирали депутатов. Выборщиков от Парижа было двести человек. И вот эти двести человек собрались. Никаких прав они не имели, никаких полномочий народ им не давал, тем не менее на первых порах они сыграли роль муниципалитета. Во главе их стоял купеческий старшина Флессель, игравший двойную, изменническую роль.
Внешне он изображал человека, желающего во что бы то ни стало вооружить народ и спасти его от Версаля, т. е. от полков, верных королю. На самом же деле Флессель искусно обманывал революционную массу, направляя ее туда, где оружия заведомо не было. Этим он рассчитывал выиграть время, ожидая быстрого прихода королевских войск из Версаля.
Большинство членов «Комитета избирателей» вполне одобряло все,. что делал Флессель для того, чтобыпомешать вооружению парижского народа. Именитые буржуа Парижа не желали вооружать никого, кроме состоятельных горожан, составивших в дальнейшем национальную гвардию.
Флессель заставил несколько тысяч человек топтаться на месте, говоря, что он достанет продовольствие, оружие и артиллерийские снаряды. Когда же люди открыли ящики, обещанные им, то там оказались не снаряды и не хлеб, а камни, железный лом и какой-то отовсюду набросанный хлам.
Однако эта двуличная игра Флесселя была быстро разгадана. Восставшие схватили его и по дороге в Пале-Рояль убили как изменника.
Победа — и победа блистательная — была одержана.
Взятие Бастилии, которое уже к вечеру 14 июля определилось как полное торжество революции, тут же стали приукрашивать легендами.
И в народной массе и историки говорили (а иной раз и до сих пор повторяют) о взятии Бастилии штурмом. Между тем это была осада; сдача крепости последовала до штурма, и нужды в штурме не оказалось. Но даже и штурм Бастилии не был бы столь веским аргументом в пользу победы революции, как то, что случилось на самом деле: сдача грозной, неприступной крепости обнаружила полнейший маразм власти. Для королевского правительства стало ясно, что сопротивляться дальше невозможно. Было очевидно, что революция сокрушила не только Бастилию, но и твердыню абсолютизма. Народные массы Парижа, поддержанные всей Францией и значительной частью войска, совершили вооруженное восстание в защиту Учредительного собрания, т. е. в защиту буржуазии. Однако это восстание произошло не по воле крупной буржуазии, а в значительной мере вопреки ее желанию.
Всю ночь — это была уже, считая с 12 июля, третья ночь революции — люди лишь по очереди, на несколько часов ложились спать. Всю ночь горели огни в городе. Все ждали, что главнокомандующий министр де-Бройль придет ночью с полками из Версаля. И вместе с тем все были полны решимости к продолжению борьбы.
Герцог Ларошфуко Лианкур, один из приближенных Людовика XVI, явился во дворец, когда король еще спал. Короля разбудили, и Ларошфуко рассказал ему, что взята Бастилия, губернатор де-Лонэ убит, а Париж во власти восставших. Король спросил: «Это возмущение?» Ларошфуко ответил ему историческими словами: «Это — революция, государь!».
И тут впервые король Людовик XVI осознал, что он столкнулся лицом к лицу с таким событием, которого не переживал никто из его предшественников за полторы тысячи лет существования французского королевского трона.
Утром 15 июля герцог Ларошфуко, сделав радостное лицо, сообщил Национальному собранию, что король решил удалить войска из Версаля. Собрание, переживавшее в течение всего предшествующего дня смертельную тревогу, ответило на эти слова громкими аплодисментами. Затем, когда Ларошфуко сказал, что король хочет лично сообщить о своем решении, Мирабо встал и заявил: «Скажите королю, что Генрих IV, память которого все благословляют, тот из его предков, которого король Людовик XVI хотел принять за образец, пропускал съестные припасы в восставший Париж, который Генрих лично осаждал, а свирепые советники короля Людовика XVI отправляют прочь хлеб, который торговцы хотят ввезти в голодающий и верный королю Париж!»
15 июля, когда Мирабо произносил эти слова, в Париже, после первоначальной горячки победы и торжества, появилась некоторая растерянность. Дело было уже не в том, пошлет или не пошлет король войска, но в том, что де-Бройль запретил пропускать съестные припасы в Париж. Начиная с 13 июля, в Париже уже не хватало съестных припасов. Говорили, что де-Бройль хочет взять Париж голодом. И когда Мирабо заявлял, что Людовик XVI не пропускает в Париж хлеб, он имел в виду то страшное оружие, которое оставалось еще в руках короля, — голод.
Но за день 15 июля случилось нечто новое и очень важное, в версальских войсках, именно в так называемых верных частях, начались колебания.
Королевский двор ждал выхода революционной массы из Парижа и нашествия ее на Версаль. Король знал, что у этой массы есть теперь оружие и порох, он знал, что полк «Французской гвардии» уже полностью перешел на сторону народа; значит, у восставших уже есть организованная военная сила. И король пошел на уступки. К вечеру 16 июля он вынужден был вернуть Неккера и уволить в отставку де-Бройля. Мало того: короля заставили выехать в Париж для того, чтобы лично примириться с восставшим против него народом. Уже в этот момент король, разумеется, потерял свою власть. Правда, с тех пор он сделал еще немало попыток покончить с революцией вооруженной рукой, прежде чем проиграл сначала свою свободу, а затем и жизнь.
Весть о взятии Бастилии парижским народом произвела потрясающее впечатление на весь мир. Вот что писала архибуржуазная голландская газета «Gazette de Leyde» через несколько дней после этого происшествия:
«Непостижимое дело славной французской нации и особенно жителей революционной столицы. В течение 26 часов они выставили 100 тыс. вооруженных. Ночью они очистили Париж от множества воров и разбойников, из которых те, кто был пойман на месте преступления, немедленно были повешены или расстреляны… Без всякого военного командования революционеры заняли Дворец инвалидов и грозный замок Бастилию. Все эти огромные и поистине героические действия совершены без всякого беспорядка».
Интересно подчеркнуть, что реакционные историографы, в том числе Тэн, который был наиболее талантливым и, бесспорно, наиболее ученым из буржуазных историков французской революции, гнуснейшим и вполне сознательным образом лгут, говоря, что в ночь на 13-е, 14-е и 15 июля происходили грабежи и т. д. Он и ему подобные стремятся свалить в общую позорную кучу и революцию и те грабежи, за кототорые революционеры беспощадно карали. Голландская газета, несомненно, более объективно освещает действительный ход событий. Революционный порядок был даже в этой несметной массе, которая без всякой организации шла на штурм.
Английский посол Дорсетт, донося своему правительству о совершившейся революции, писал, что во Франции воцарится свобода и эта, свобода завоевана в день 14 июля.
В России весть о революции в Париже была принята различными слоями населения не одинаково. Екатерина не только была ненавистницей революции, но и больше всех агитировала за интервенцию против нее. Правда, она непосредственно ничего не сделала, чтобы уничтожить революцию, но старалась втянуть других в контрреволюционную интервенцию. Во всяком случае уже тогда она начала деятельную агитацию против революции. Конечно, при дворе Екатерины царило возмущение таким революционным актом, как взятие Бастилии. Однако вот что пишет Сегюр, наблюдавший не только императорский двор, но и население Петербурга:
«Надо отметить не только возмущение при дворе, но и восторг в городе… Я не могу выразить энтузиазма, который возбудило в Петербурге падение этой государственной темницы — Бастилии, — и то первое бурное торжество свободы среди негоциантов, торговцев и буржуазии».
Под негоциантами Сегюр понимает крупное купечество, многочисленное в тогдашнем Петербурге. Под «торговцами» и «буржуазией» он, вероятно, подразумевает мелкое купечество и мещан. Далее он добавляет, что восхищение по поводу взятия Бастилии проявляется также «и среди некоторых молодых людей более высших классов», т. е. среди дворянской молодежи.
Касаясь той иностранной, по преимуществу торговой, буржуазии,, которая жила в Петербурге и в Кронштадте, Сегюр говорит: «Французы, русские, датчане, немцы, англичане, голландцы — все поздравляли, обнимали друг друга на улице так, как будто их избавили от слишком частой цепи».
Это пишет придворный человек, не имевший ни малейшего революционного энтузиазма. С его показаниями о Петербурге историки должны считаться. Очевидно, тут нет выдумки, ибо странно было бы Се-гюру выдумывать или преувеличивать именно в этом направлении.
Кант, Шиллер, английский поэт Соути, великий Бетховен, передовые люди самых разнообразных профессий, самые яркие представители передового человечества своего времени — все с энтузиазмом приветствовали грозную увертюру французской буржуазной революции — взятие Бастилии.
Теперь, спустя 150 лет, советский народ чествовал взятие Бастилии и начало буржуазной революции во Франции с несравненно большей широтой и искренностью, чем чествовали его в городе, трудовое население которого некогда взяло Бастилию. Накануне великого юбилея во Франции появились, как грибы после дождя, книги и брошюрки, касающиеся революции. Большинство из них самой гнусной клеветой и грязью обливают эти события. Реакционные публицисты и историографы связывают революцию 1789 г. с ненавистным им большевизмом, с большевистской революцией 1917 г. Они с горечью указывали, что предстоит торжественное заседание в Сорбонне по поводу взятия Бастилии под председательством президента Французской республики, тогда как, по их мнению, вспоминая о 14 июля, надо было бы посыпать главу свою пеплом. «Пусть в Москве чествуют это событие!» — восклицает один из этих людей. Это восклицание ярко показывает, насколько жестоко, больно, чувствительно ударило взятие Бастилии по реакционерам самых далеких поколений.
Нам кажется, что эта неумирающая ненависть реакции делает особенно лучезарным тот ореол, который навсегда окружил бессмертной славой бастильских победителей.