ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК ИМПЕРАТОРА

Так называется книга, вышедшая в свет в нашей северной столице. Ее главный персонаж и, можно сказать, автор — коллежский асессор, экономист, новгородский дворянин Анатолий Алексеевич Клопов, который около двух десятков лет был одним из закулисных советников Николая II по разнообразным вопросам внутреннего самоуправления. А.А. Клопов был принят царем 4 июня 1898 года и командирован в местности, застигнутые неурожаем, чтобы доложить затем об истинном положении дел на местах. Так начались поездки А.А. Клопова по стране и его регулярные письма Николаю II, в которых он не только реагирует правдивую картину бедственного положения в губерниях с продовольствием, но и берет на себя смелость давать императору те или иные советы. В канун Февральской революции А.А. Клопов пытался убедить Николая II в необходимости создания «ответственного правительства», в частности о князе Г.Е. Львове, который и стал затем председателем Временного правительства. Эпистолярное наследие Клопова весьма велико, в сборник вошло более 150 писем с 1899 по 1917 год. Они представляют интерес не только для историков, но и для широкого читателя, ибо представляют собой не только живое и беспристрастное описание предреволюционной эпохи, но и дают интересные характеристики политическим и военным деятелем начала ХХ века — С.Ю. Витте, П.С. Ванновскому, П.А. Столыпину, графу П.Н. Игнатьеву, князь Г.Е. Львову и многим другим.

Читателю предлагается ознакомиться с пятью письмами А.А. Клопова: два из них относятся к русско-японской (1904—1905 гг.) и три — к Первой мировой войне (1914—1918 гг.). Для ориентирования в содержании писем каждому из них составители предпослали краткий заголовок. Текст воспроизводится без литературной правки, но с соблюдением современных языковых норм.

 

25 января 1904 г.

О тревоге в связи с объявлением разрыва дипломатических отношений с Японией и отсутствии внутреннего энтузиазма, который являлся в народе в минуты бедствия, вследствие чего русский царь «может очутится в небывалом в нашей истории положении», и с просьбой об аудиенции.

Сегодня уже объявлено о перерыве дипломатических сношений с Японией, следовательно, война грозит каждую минуту, и это несчастье затемняет собой все другие наши невзгоды. Говорят, что Вы уезжаете в Москву для объявления войны. Конечно, Вы как монарх и как добрый человек, переживаете сейчас страшные минуты. Начинать войну Творцу Гаагской конференции — есть великое, непонятное для многих простых смертных, страдание. Но что же делать? Обстоятельства иногда бывают сильнее воли даже неограниченного Монарха.

Вы, конечно, едете в Москву с целью поделиться горем с Вашим народом, найти в нем сочувствие, поднять его патриотизм, и наша история действительно подтверждает массой фактов, что в такие тяжелые минуты русский народ поднимался во весь рост и творил чудеса самопожертвования и храбрости. Но […] тяжело мне это говорить — теперь время иного характера и […] Русский Царь может очутиться в небывалом в нашей истории положении. Конечно, за шаблонным пафосом дело не станет — его создаст администрация, но не будет того внутреннего энтузиазма, который являлся в народе в минуты бедствий. А если не будет народного энтузиазма, то война может повести за собой, помимо внешних, больших внутренние осложнения. Мое глубокое убеждение, что вызвать народное искренне[е] сочувствие и патриотизм теперь можно только при одном условии — необходимо подчеркнуть, что и Вы понимаете вся тяготы теперешнего положения и что Вы желаете оказать действительно серьезное доверие народу. Но горько мне это сказать, можно думать, что и эта речь после репрессий последнего времени и неудачного хода реформы средней школы и переустройства деревни может вызвать сомнение, простите за эту откровенность, но это надо Вам сказать, и, вероятно, кроме меня, никто Вам этого не скажет.

Как победить сомнение? К этому есть только один путь: провести ту мысль, что Вы не прочь выслушать в такую тяжелую минуту голос народа. А как выслушать, в какой форме? По этому предмету мне и хотелось бы передать Вам мои мысли лично. Я вполне сознаю смелость моего желания, но переживаемые минуты настолько страшат меня и за участь России, и за личное Ваше благополучие, что я все-таки решаюсь обратиться с просьбой об аудиенции.

Дорогой Государь, найдите возможность дать мне счастье побеседовать с Вами.

Я знаю [Ваше Императорское Величество], что это трудно исполнимо даже и в том случае, если бы у Вас действительно явилось желание повидать меня. Появление мое к Вам будет замечено, вызовет разговоры, шумиху, сплетни. Но […] ведь этот факт можно упростить, устроить аудиенцию на нейтральной почве, например, у Великого Князя Александра Михайловича. Повторяю: мне страшно трудно и тяжело обращаться к Вам по такому деликатному вопросу после неоднократного молчания на него в прежнее время, но я решительно не в силах отказаться от этой просьбы. Этого требуют моя совесть, долг перед родиной и то чувство, которое я питаю к Вам как человеку и Монарху. Во имя этого я готов идти на всякий риск. Не судите же меня. Будьте здоровы.

Прилагаю здесь письмо, которое я написал Вам вчера, до сегодняшнего печального известия о войне.

25 января 1904 г.

С просьбой предоставить аудиенцию в связи с тем, что «вся внутренняя жизнь России расколыхалась» пришел «грозный призрак войны» и что «это великое несчастье» — разрыв с Японией — «послужит толчком к радикальному изменению» внутренней политики.

Нет слов выразить, что я переживаю как русский человек в настоящую минуту… Но перехожу к делу.

Факт выдачи мне и моим сотрудникам билетов, без всякой моей просьбы к Вам, служит для меня показателем, что Вы, [Государь], не утратили ко мне чувств и доверия. А если это так, если действительно этот факт есть показатель доброго Вашего отношения ко мне, то это обязывает меня быть с Вами еще более откровенным.

Последнее время много накопилось фактов, глубоко волнующих все русское общество: Ваш Указ от 8-го янв[аря], закрытие земств тверского и новоторжского, масса репрессалий, увольнение Зенгера и ко всему этому — война.

Я мучаюсь от сознания необходимости во имя долга перед родиной и Вами писать обо всем этом и наряду с этим чувствую невозможность это исполнить. Писать так, чтобы вышло убедительно и доказательно — для этот придется посылать целые записки, — значит рисковать, что они не будут прочитаны за неимением времени. Писать без документальных доказательств — я рискую, что не в силах буду тогда противопоставить свои короткие доводы тем доводам, которые преподносят Вам и устно, и письменно люди, творящие Вашу волю и в то же время искажающие ее. Это случилось с нынешними губернскими комитетами и со многими правительственными начинаниями.

Итак, писать в настоящую минуту — трудно, и сказать нужно многое, конечно, цель была бы достигнута, если бы Вы наши возможным принять меня, хотя я и не смею на это надеяться. Только лишь трудность высказаться письменно и тяжесть минуты дают мне смелость обращаться к Вам с этой просьбой.

В переживаемом нами тяжелое время, когда вся внутренняя жизнь России расколыхалась, а извне пришел на нас грозный призрак войны, даже Неограниченный Монарх не может игнорировать голос народа, тем более Вы […]. Ведь до самого последнего времени Вы пользовались громадной любовью народа. Ваше Царствование еще недавно представлялось одним из счастливейших. Теперь же оно находится в крайне тяжелых условиях, это вина бюрократии, разных неудач и случайностей и Вашей все возрастающей изолированности от народа.

И вот мы дожили до того, что над русской землей висит какой-то мрак, грозовая туча, которая вот-вот должна разрядиться. Может быть, […] и Вы это чувствуете, но мне думается, далеко не той степени, как это есть в действительности. Вы себе представить не можете, какое тягостное чувство, какое отчаяние испытывает теперь каждый из нас, и это все больше и больше растет. Знаете ли […] до чего дошло? Я не встречал человека, который не сознавал бы всех страшных последствий войны, и, несмотря на это, в ней теперь видят какой-то исход, какую-то зарю лучшего будущего. Теперь желают войны, мало того, желают, что Россия потерпела фиаско в надежде, что это великое несчастье послужит толчком к радикальному изменению нынешней внутренней политики. До такого болезненного состояния доведена Россия. И все это говорится в царствование несомненно доброго, гуманного, любящего Россию Монарха, желающего на каждом шагу делать добро и в глубине души питающего доверие к народу. Ведь последние годы во всех Ваших речах и распоряжениях Вы прилагаете к слову «местные люди». Даже в указе 8-го января просвечивает несколько раз Ваше желание выразить доверие обывателю, Вы обращаетесь там и к земству, чего до сих пор не было. Но люди, исполняющую Вашу волю, книжники и фарисеи, в силу непонимания нужд России, узкости и заскорузлости чиновничьих взглядов, не исполняют Ваших желаний, идут совершенно к обратному, и каждая возвещаемая реформа не только не возбуждает надежды на проведение ее в жизнь, но заранее вызывает недоверие к себе, и каждый день все ждут чего-нибудь худшего.

Скажу откровенно, ухода Зенгера все желали, но этот же уход возбуждает опасение, что вместо него будет назначено одно лицо — самое непопулярное во всей России, с репутацией запятнанной, с крепостническими взглядами. Тут я ставлю точку.

Сейчас узнал о разрыве с Японией — известие ужасное, но на все воля Божия.

18 июля1914 г.

О необходимости поднятия престижа власти и личной популярности императора, для чего следует использовать единодушное патриотическое настроение общества и заявить всенародно, что Россия не допустит разгрома Сербии.

В тяжелую и трудную минуту, переживаемую Вами и родиной, послушайте голос старика, горячо любящего Россию и Вас. Я не могу молчать после всего мною [в] эти дни виденного и слышанного.

Дорогой Государь, переживаемое время слишком серьезно, медлить нельзя. Настроение народа и общества поражает единодушием и патриотичностью. Необходимо его использовать для чести и достоинства России, для поднятия престижа власти и Вашей личной популярности.

В обществе твердо держится слух, что Русское Правительство не допустит разгрома Сербии. Между тем беззащитную страну родственного нам народа уже громит враждебное всему славянству войско, — и молчание Ваше будет истолковано как нерешительность. Если теперь Вы, Государь, не объявите всенародно, что Россия не допустит разгрома Сербии и подчинения ее австрийскому влиянию, то враждебно настроенные […] общества используют при первом удобном случае это Ваше молчание для своих целей и будут иметь некоторое основание. Пора нам произвести расчеты с давнишним врагом славянства, пора России не только твердо сказать слово, но в случае необходимости даже с оружием в руках добиться окончательного изменения австрийской политики и уничтожения ее влияния на Балканах.

Войны никто не желает. Ведь война есть величайшее несчастие для всех народов, но бывают моменты, когда становится ясно для всех и всякого, что война необходима. В сознании русского народа этот момент наступит лишь тогда, […] [когда] для всякого русского человека станет ясно, что войны требуют достоинство России, ее жизненные интересы, честь и слава Вашего Величества. Тогда война будет популярна и, можно надеяться, будет победоносна.

Вот почему Россия ждет Вашего Манифеста. Мало того, Государь, поезжайте в Москву, скажите Сами народу Ваше слово, как это бывало в старину.

Такой великий исторический момент надо использовать для объединения Царя с народом, для поднятия популярности и престижа власти. Ваше живое, сердечное слово будет иметь в жизни России громадное значение, и оно теперь необходимо. В минуты великих испытаний не чрезвычайными охранами, не полицейскими мерами надо бороться с недовольными элементами общества, которые всегда были и будут: нет — Ваше обращение к народу, Ваше доверие к нему теперь может сыграть огромную роль и куда больше успокоить, чем чрезвычайная охрана. Под влиянием Вашего слова и под давлением грядущих событий все русское общество объединится и сомкнется тесным кольцом вокруг своего Вождя на защиту чести и достоинства России.

Если же после всех серьезных и дорого стоящих приготовлений последних дней мы опять уступим немцам, то, повторяю, эта слабость, не совместимая с достоинством России, будет использована во вред Вашего Дома. То недовольство, которое теперь существует вследствие неудачной политики, разрастется в такую волну, что никакими полицейскими мерами и чрезвычайными охранами ее не успокоить.

Ваше Величество, я хорошо понимаю Ваше душевное состояние, понимаю, как дорога Вам теперь каждая минута, но с другой стороны, Вам необходимо знать действительное настроение общества и народа. Я был бы счастлив, если бы Вы удостоили выслушать это от меня как от человека нейтрального, вращающегося во всех слоях общества и близко стоящего к народу.

Мне думается, что подобная беседа может принести пользу в смысле некоторого Вашего успокоения и осведомленности. Тем более, что в ней я мог бы передать Вам о тех отрадных впечатлениях, которые стали обнаруживаться в нашем обществе под влиянием перемен во внутренней политике последнего времени (де[ло] Чхеидзе, потемкинцы, городовое положение в Царстве Польском, приход, последние правительственные сообщения по поводу настроения общества, быстрая мобилизация).

15 февраля 1915 г.

О раскрытых войной язвах государственного механизма, необходимости осуществить свободы, возвещенные 17 октября 1905 года, и изменить коренным образом внутреннюю политику, иначе волна народного неудовольствия разрастется в бурю.

Не сердитесь на меня, старика, беззаветно преданного Вам и России, за мою настойчивость и, м[ожет] б[ыть], излишнюю откровенность, но, мне думается, лучше, чтобы Вы от меня знали то, о чем я скажу ниже, и приняли бы меры заблаговременно, чем потом, когда об этом будут говорить и критиковать и когда уже никакие правительственные строгости, никакие насильственные закрытия разных собраний и обществ не помогут.

Настоящая война была необходима: ее требовали достоинство и честь России, ее требовала национальная гордость. Но война, как всегда, раскрыла многие наши грехи, недочеты и язвы нашего государственного механизма. Не думайте, Ваше Величество, что то единение, тот подъем, который до сих пор замечается и в обществе, и в Государственной Думе, является доказательством нашего полного благополучия, доказательством отсутствия или незнания наших слабых сторон. Нет, теперь молчат, ибо сознают, что публично говорить об это не время, но заговорят потом. А между тем многое можно предупредить. Так, например, эвакуация у нас — это сплошное безобразие, о военно-санитарной части и говорить нечего. Что творится в военных госпиталях, что за бессердечие царит на эвакуационных пунктах… Эвакуация из мест, ближайших к передовым позициям, понятна, эвакуация из мест угрожаемых необходима, но усиленная, бессмысленная эвакуация из тыловых пунктов, как Киев и др., — бесчеловечна. Я сам в качестве мимолетного туриста был наблюдателем многих несуразностей при эвакуации между Львовом и Ланчугом. Эта эвакуация порождает только недовольство и впоследствии создаст благоприятную среду для революционной пропаганды. Ведь все эти эвакуационные врачи, председатели эвакуационных комиссий — к слову сказать — могущие прекрасно быть замененными гражданскими чиновниками, когда такой недостаток в строевых офицерах, по формализму и бессердечию ежедневно творят почти преступления, без нужды восстанавливая массы против законных властей и правительства. Офицеров мало; усиленный выпуск производится из всех военных училищ, а между тем в штабах как Гвардейского Корпуса, так и других околачивается много здоровых строевых офицеров, не нюхавших пороха, которые могли бы пополнить состав многих полков.

Обездоленная австрийцами и разоренная двумя миллионными армиями Галиция раздирается вконец и раздражается бестактностями бесталанной администрации. Ведь область не только завоевана — она присоединена к России, тут нужно сеять любовь и ласку, нужно привлекать сердца нового населения к русскому царю и к русской власти. У нас же делается все, чтобы сеять рознь и смуту. Чиновники положительно не отдают себе отчета в особых сложных условиях деятельности в этом крае. Дорогой Государь, пошлите в Галицию беспристрастных, умных доверенных лиц, которые, ничего не скрывая от Вас, доложили бы Вам подробно обо всем. Через полгода будет поздно, и теперь, притесняя население, наши власти создают сильный, враждебный нашей армии элемент. Государь, я не сгущаю краски, мне ничего не нужно, м[ожет] б[ыть], скоро моего голоса уже не услышите, я быстро приближаюсь к могиле, но мой жизненный опыт, мое знание Вашего сердца подсказывает мне, что я не смею и не должен молчать.

С соприкасаюсь с народом, я вращаюсь в различных кружках. Народ боится одного — позорного мира. Народ ни перед какими жертвами не остановится для продолжения войны, и в этом отношении Государственная Дума в заседании [2]7 января была в полном единении со всем русским народом. Но зато весь народ, и в особенности его лучшие люди — победоносная армия будет ждать с высоты престола многих милостей и, главное, осуществления тех свобод, которые были возвещены Вашим Величеством 17 октября 1905 года. Гнет, который царствует теперь во внутреннем управлении, переносится безропотно только благодаря войне, но будет беда, и беда большая, если он не прекратится с войной. Существующая рознь между правительством и обществом все увеличивается; наша администрация вовсе не находит нужным считаться с желанием русского народа, с совершенно законными требованиями самой разумной и благомыслящей части общества. Если по окончании японской войны не победоносная армия вела себя победоносно по отношению к правительству, то тем большие требования предъявит по окончании войны наша победоносная армия, — «Российская любовь», как ее теперь называют. И с этими требованиями, которые будут горячо поддержаны почти всем русским обществом, придется считаться, и правительству, несомненно, придется уступить. Так лучше, чтобы правительство с Высоты Престола предугадало эти требования и пошло бы им благостно навстречу. Все старые способы борьбы с общественным мнением надо бросить. Наша внутренняя политика должна идти не в поводу у Союза русского народа и ультраправых стремлений, а должна быть коренным образом изменена, иначе волна народного неудовольствия, затихшего во время войны, разрастется в бурю. Не дай Бог, чтобы это было. Все это в Ваших руках, дорогой Государь.

Соприкосновение Царя с народом теперь необходимо, но как бы много, Государь, Вы ни объезжали, все же останется много мест, Вами не посещенных, а надо, чтобы вся Россия слышала голос Царя, голос, идущий к сердцу народа, его объединяющий и успокаивающий. Приближается великий праздник. Было бы очень хорошо, если в день Светлого Христова Воскресения был бы обнародован Царский Манифест; чтобы слово Царя ободрило и утешило всех воинов, и раненых и здоровых, и ободрило бы весь народ на новые подвиги, на новые жертвы. Теплое, твердое слово Царя было бы великим утешением и облегчением как для самих страдальцев, изуродованных на войне, так и для их семей, равно как и для семей тех, кто жизнь свою положил за нас. Такое слово подкрепило бы и обрадовало тех, кто по нескольку месяцев, полуголодный и холодный, лишенный семьи и крова, сидит в окопах в ожидании вражеских пуль. Я смело говорю, что такой манифест необходим для русских, и для поляков, и для мусульман и армян, и он сплотит все народы вокруг престола Великого и […] Русского Царя.

Вот, дорогой Государь, все, что меня мучит, лишает сна и что я считаю своим долгом сообщить Вам в ожидании той счастливой минуты, когда Вам будет угодно призвать меня к Себе.

Во время этой аудиенции я хотел бы передать Вам, во-[первых], мои впечатления [от] поездки по Галиции, которые я считаю очень интересными, а затем хотел бы высказаться по двум вопросам, которые Вас интересуют и которым Вы вполне сочувствуете, так что мнению, которое я имею высказать, Вы, м[ожете] б[ыть], придадите большое значение.

2 августа 1915 г.

О нравственных муках в связи с поражениями на фронте, обязывающих сказать слово успокоения императору, и с просьбой об аудиенции, чтобы сообщить о происходящем на Руси.

Глубоко извиняюсь за вид послания. Пишется в Алупке, на чужой машинке моим внуком, неопытным.

Дорогой Государь[!].

Ура, ура, ура!.. Вот как мне хотелось бы на этот раз начать свое послание, но боюсь, что ввиду переживаемых событий это может показаться Вам по меньшей мере неуместным. Ведь сданы Варшава, Львов, Люблин, Либава, осаждено Ковно, Рига близка к этому… Но, Ваше Величество, я хорошо понимаю Ваше душевное состояние теперь как человека, находящегося в центре всего совершающегося, который уже по одному этому страдает больше всех нас. Вот это-то исключительное положение и Ваши нравственные муки и обязывают меня как патриота, как человека, которому Вы не раз оказывали симпатию и доверие, сказать Вам слово успокоения. Я должен поступить так и в силу твердого убеждения, что, несмотря на постигшие нас несчастья и неудачи, Россия переживает великие, радостные дни

Государь! Вдумайтесь в то, что творится теперь в жизни родины, ведь вся святая Русь тронулась, все населяющие ее народы, все сословия, соединившись воедино, идут на жертвы, все с бодрым духом принялись дружно за работу в полной надежде, что мы победим во что бы то ни стало врага. Словом, война теперь сделалась близким каждому, всенародным делом.

Вдумайтесь, Ваше Величество, и в то, кто виновник этой поразительной перемены настроения, этой бодрости и замечательного единодушия. Все это, говорю беспристрастно, совершилось только потому, что Вы после многих грехов, ошибок и даже преступлений правительства, под влиянием сердца и справедливости, при сознании Вашей великой ответственности перед многострадальным народом протянули ему руку и с доверием призвали его к общей работе. Вы совершили величайший акт в истории России, а, может быть, и в истории человечества!..

Сказанное мною не фраза, не иллюзия, а правда, реальное, великое дело; ведь призывая народ на помощь, Вы не только не умаляете престиж Монарха, а поднимаете его значение. Поступая так, Вы вызываете к жизни Вашей сердечностью народные силы, народную самодеятельность, таланты, новых людей, которые в конце концов сдвинут нас с мертвой точки, помогут развитию природных богатств, они же, несомненно, скоро дадут нам ожидаемую всем миром победу над врагом.

Если все это правда, а это несомненно, то разве мое сердце не дает мне права начинать послание криком «ура».

Я не знаю, приходили ли Вам в голову при Ваших заботах, при Вашем нервном состоянии, которое Вы переживаете, мысли, высказанные мною; если нет и если мне удалось не только убедить, но даже натолкнуть Вас на них, то я считаю это для себя величайшим счастьем.

Итак, дорогой Государь, родина наша переживает великие несчастья, но благодаря Вам и Вашим вновь призываемым сотрудникам она, несомненно, переживает все испытания, дождется лучшей жизни, она и все человечество будут благодарны Вам.

Я был в Галиции, был в Архангельске, был на Волге, был во многих городах и селах. Все это давало мне богатый материал для беседы с Вами. Мне давно хотелось сообщить Вам, что делается на Руси*. Я с первого же момента войны инстинктивно чувствовал, что в жизни России творится что-то грандиозное. Мне казалось, что с первого же момента войны требовалось сближением правительства с народом. Я чувствовал, что правительство должно было давно работать одновременно на два фронта: для войны и для внутреннего устроения.

Мое общение с людьми, Москва, Польша, Галиция, Архангельск осветили мне настоящее положение дел. Кто знает, Государь, может быть, моя искренняя беседа с Вами много раньше воздействовала бы на Вашу душу, а это сделало бы тот сдвиг, тот крутой перелом во внутренней политике, который теперь замечается всюду, но, к сожалению, так поздно. Вот почему я так настоятельно неоднократно осмеливаюсь напоминать Вам об аудиенции; просить Вас об этом категорически у меня не хватает духу. Я видел, что Ваши заботы были направлены главным образом на войну. Вот почему я и теперь позволял себе опять лишь напомнить мою просьбу. Лично я сообщил бы Вам много печального, но много и радостного, чего передать в письме невозможно, особенно когда боишься, что оно может попасть в руки третьего лица.

Этим я кончаю свое послание. Ради Бога, Ваше Величество, не сердитесь и простите мою смелость отнимать у Вас время в такие минуты.

P.S.: Не могу умолчать о том, что теперь наступил момент сказать слово забвения Финляндии — это шаг будет вполне своевременным и полезным. Сама жизнь указывает на это.

Публикацию подготовлена В.М. КРЫЛОВЫМ,

Н.А. МАЛЕВАНОВЫМ, В.Т. ТРАВИНЫМ

(Санкт-Петербург)