* * *
Представление о следственной процедуре у меня всегда было самое туманное и неопределенное. Однако то, с чем я столкнулся с первых минут появления в кабинете следователя Вырлана, превзошло все мыслимые и самые худшие опасения. Наскоро заполнив анкету, один из арестовывавших, так ввел меня в курс следствия: «Вы заклятый враг народа. Ваша подрывная деятельность пресечена блестящей работой НКВД. Вам есть что рассказать о себе и своих соучастниках по преступлению, это бесспорно. Следствие поручено вести самому начальнику особого отдела. Вырлан – не ваш дружок Стольберг, которого вы обвели вокруг пальца. Не думайте делать глупости и запираться. Бессмысленное занятие. Вырлан не таких раскалывал, и еще не было случая, чтобы он не добивался признания. Но лучше всего по-хорошему. И для вас же лучше. Так еще есть надежда сохранить жизнь».
Можно было подумать, что это бредит больной человек. Но нет, говорил здравомыслящий. И он же пронзительным голосом подал команду: «Встать, смирно!» А затем рапортовал своему начальству, что враг народа, бывший бригадный комиссар, арестован и доставлен для допроса. Вырлан, которого я знал по работе в Гороховецком лагере, презрительно оглядел меня, сверлящим взглядом уставился в мое лицо и произнес: «Вы, конечно, знаете, за что вас арестовали?» «Нет, не знаю. Я преступлений не совершал», – ответил я. «Знакомая песня всех врагов народа. Зарубите себе на носу – НКВД не ошибается, и нечего здесь разыгрывать наивность». «Но в данном случае имеет место ошибка». «Ошибка небольшая действительно имеется, но состоит она в том, что с опозданием арестовали такого троцкистского зубра, как вы. А сейчас придется отвечать за свои преступления».
С этими словами Вырлан сел за стол, тряхнул своей пышной шевелюрой, и его красивое смуглое лицо выразило желание внимать моим показаниям. Я недоуменно смотрел на него и не находил слов что-либо отвечать.
Тогда Вырлан придвинул к себе лист бумаги, взял ручку и продолжил: «Нас интересует, когда и кем вы завербованы в организацию военного заговора». Меня точно обухом оглушили, я молчал. Вырлан нервничал: «Жду ответа. Запираться бесполезно. Все равно расколем». «Такая организация мне неизвестна, и никто никогда меня не вербовал», – ответил я. Вырлан вскочил с перекошенным лицом и закричал: «Признавайся вражий выродок. Все равно заговоришь. Только что в Москве как милый у меня раскололся комкор Горбачев, не чета тебе (герой Гражданской войны, заместитель командующего МВО, могучий красивый человек)».
Вырлан вновь присел, застучал кулаком, а затем, сбавив тон, угрожающе сказал, что не разоружающихся врагов народа расстреливают, и это право предоставлено органам НКВД. Только признание может облегчить мою участь и спасти жизнь. Ошеломленный, я ничего не отвечал, меня будто сковал столбняк. Можно было все представлять. Но вымогательство подобным путем, да таких чудовищных, лживых показаний сознание мое не могло представить.
Взбешенный Вырлан нажал кнопку, в кабинет вошли несколько его подчиненных. Ткнув в меня пальцем, он обратился к ним: «Полюбуйтесь этим прожженным троцкистом. Он утверждает, что арестован по ошибке. НКВД, видите ли, ошибается, а он – сплошная невинность, и его не завербовали. Как вам это нравится?» В ответ послышались восклицания: «Он обнаглел! Рассчитывает, что здесь дураки», «Да ну? Опытный враг!», «Все ли у него дома?», «Да это же курам на смех!», «Кто же поверит врагу?», «Плохо представляет, где находится!», и все в таком роде. Реплики перешли в коллективный нажим, дикую свистопляску, в настоящую психическую бомбежку. Каждый из них требовал признания, разоружения, на коленях просить пощады. Эти требования сопровождались различными угрозами.
Вырлан подошел ко мне сзади, постучал пальцем по голове и под общее одобрение произнес: «Будет запираться – просверлим здесь дырку!» После «психической атаки» подчиненные вышли, а их начальник посадил меня за столик, дал бумагу, ручку и предложил собственноручно писать признательные показания. Сам же, точно по делу, вышел в другую комнату.
Голову заволок туман, во рту все пересохло. Возмущение, с чувством отвращения ко всему происходящему, перекликалось с одной мыслью – неужели это конец всему и положение безвыходное? Я осмотрелся и невольно обратил внимание на схему лежавшую на письменном столе Вырлана. Она хорошо в деталях просматривалась. В верхней части схемы, значился, залитый коричневой тушью, кружок с пояснением – центр руководства, Гамарник. От него шли ответвления к черным кружкам, а на третьей ступени, у желтого кружка – моя фамилия. В правом углу схемы почерком чертежника излагались цели и задачи «политического ответвления военного заговора». При всей своей подавленности я сразу же сообразил, что имею дело с подсказкой, конспектом для собственноручных признательных показаний.
Вернувшись в кабинет, Вырлан будто не обратил внимания на то, что я не дотрагиваюсь до бумаги. Небрежно дал мне небольшую, типографски напечатанную брошюру, показания В.М. Примакова, легендарного командира червонных казаков, моего бывшего комкора. Перелистывая и читая их купюрами, я поражался страшным преступлениям и планам заговорщиков, изложенным отнюдь не протокольным языком, в лагерь которых с такой настойчивостью загонял меня Вырлан.
Я хорошо знал мужественного Примакова, кое-что уже успел понаблюдать на следствии, и у меня возникло сомнение в правдивости его «показаний», которые, как и «схема», играли в «допросе» Вырлана служебную роль.
Ознакомление меня со следственными документами послужило новым поводом для давления и нажима. Вырлан настойчиво внушал, что преступная деятельность изменников Родины мне не хуже известна, чем Примакову, и что, если он, один из лидеров, признался, то что же говорить обо мне, тем более что против меня собраны неотразимые доказательства. На мое замечание, что кроме положительного материала о моей деятельности ничего быть не может, Вырлан заметил, что положительная работа – всего лишь маскировка, к которой прибегают враги. Впоследствии с этим примитивом мне не раз довелось сталкиваться: положительная работа – маскировка, а пробелы, недочеты в работе – вражеская деятельность.
С наступлением темноты меня перевели в другую комнату. Посадили на край табурета, руки обязали держать на коленях, а корпус ровно («сидеть, как следует, не дома и не в театре находишься») и включили следственный конвейер. Время шло, менялись следователи, а я обязан был внимать словам: говори б…! признавайся, гад! пиши троцкистская паскуда! и т.д. и в этом роде. На мои возражения и соображения о том, что у меня вымогают лживые показания, допрашивающие ограничивались ничего не говорящими возражениями, зато настойчиво доказывали, что мое положение безвыходное, требовали, убеждали не сопротивляться и уходить из-под ударов подписанием протоколов в редакции Вырлана.
Наступили четвертые сутки без сна и еды. Все тело изломано, в ушах – шум, звон и «говори…, пиши…!» Возникла полная апатия ко всему, кроме одного, казалось, неодолимого желания – прилечь, вытянуться и заснуть. Но сознание подсказывало, что это не все, а лишь прелюдия и требуется мобилизовать усилия и волю.
Так оно и случилось. Заполночь явился Вырлан, чисто выбритый, пахучий, холеный. Он вновь в своем репертуаре. Я вновь на ногах, уже слабых, одеревенелых. Вырлан неистовствует, требуя уже не показаний, а лишь подписи под небольшим заранее заготовленным протоколом. В нем сказано, что я прекращаю запирательство и признаю свою преступную деятельность против партии и государства. С шумом и угрозами он подталкивает меня к столу, дает ручку и требует подписи. Когда же это результатов не дает, он вызывает оперуполномоченного и диктует, со ссылкой на какой-то указ, постановление о немедленном расстреле меня, как упорного, неразоружившегося врага народа, участника военного заговора. Подписав постановление, он отправляет его на утверждение своему руководству. И пока что измеряя кабинет шагами, в разных вариантах выражает свой гнев и мысли: «Понянчились, и хватит. Моя совесть чиста – уговаривал, убеждал, но все бесполезно. Для троцкистского выродка, лишенного чести и совести пригодно одно средство – смертная казнь. Не признается – черт с ним. В подвал, расстрелять! Туда ему и дорога».
Постановление принесено, оно оформлено какими-то подписями, печатью. В самый последний момент от меня требуется окончательный ответ. Мной овладело полное отупение и апатия, смысл происходящего не вызывает тревоги и остроты чувств. Мелькает мысль: «Лучше такой конец, чем путь лжи и терзания». Я отклоняю ручку и отказываюсь от подписи. «В подвал, расстрелять!» – командует Вырлан.
С трудом передвигая ноги, следую за сопровождающими. Один впереди, другой сзади. Небольшая лестница приводит в слабоосвещенный подвал. На ходу последнее предупреждение и еще один отказ от подписи. Меня призывают одуматься, ибо еще миг – и будет поздно. Я не отвечаю. За собой слышу какую-то возню, лязг ключей. В какой-то миг меня с силой вталкивают в сплошную темноту. Вслед закрывается дверь и гремит засов. На ощупь устанавливаю, что нахожусь в небольшом помещении – метров пяти длины и ширины в полтора–два метра. Голова упирается в потолок. В двух шагах от двери сыро и мерзко. Воздух – спертый, тяжелый. Соображаю, что нахожусь в карцере. Желание одно – забыться и спать. У дверей я прилег и тут же заснул. Сколько продолжался сон, какое время я пробыл в карцере – определить невозможно. Абсолютная темнота и тишина не давали возможности как-то ориентироваться. Помнится, за все время раза три открывалась дверь, и мне давали кружку кипятка с небольшим кусочком черного хлеба. Хлеб в горло не шел, а кипяток помогал согреться.
Время вновь свело меня с Вырланом. Ночью я был доставлен в его кабинет. От яркого света мучительно болят глаза, а Вырлан морщит нос от запахов, которые я принес с собой из карцера. Он суров, спокоен, для него ничего не произошло. Без крика и нервозности следователь задает простые, обыденные вопросы. Вроде того, с кем я работал и поддерживал связь, знал ли я таких-то или такого-то и какие у меня были с ними взимоотношения. На все эти вопросы я безотказно отвечал, подчеркивая, что связи и взаимоотношения у меня были сугубо служебные и деловые. Впоследствии, при ознакомлении с делом, я установил, что при помощи ножниц, клея и подписей и приписок в протокол были внесены вопросы и ответы о моих преступных связях с теми, кто оказался репрессированным.