* * *
25 сентября 1937 года в середине дня я пришел домой с вокзала, где выяснял возможность отправки семьи с багажом в Горький. Уставшая от треволнений и сборов, жена не успела собрать обед, как дверь открылась и в квартиру вошли трое оперативных работников особого отдела. Один из них предъявил мне ордер на арест, а затем начался личный обыск и обыск квартиры. Обыск проводился явно для проформы. Полагая, что это будет полезным для следствия, я извлек из чемодана и отдал несомненно интересный им личный архив.
Ареста я ждал. Но само это событие, процедура обыска и поведение семьи, произвели на меня неизгладимое впечатление. Жена Рита безмолвно стояла у стола и застывшими глазами смотрела в окно. Побелевшее лицо окаменело, слегка подергивались высохшие губы, глаза заволокли набежавшие слезы. Двухлетний сын Владилен притих, прижавшись в испуге к бабушке. Никогда жена и сын не были мне так близки и дороги, как в этот момент. Их беспомощность и сиротливость вызывали беспокойство и жалость. Мелькнул укор – как мало приходилось уделять внимания семье и проявлять о ней заботу.
Когда оформлялся протокол обыска, я, преодолевая сухость во рту, стараясь быть спокойным, сказал жене: «Родная, сейчас совершается ошибка. Никогда не сомневайся в том, что я преступления не совершал и моя совесть перед Родиной и партией чиста. Пройдет время, все выяснится, и мы вновь будем вместе. Езжай к матери и жди меня».
Лежащими на столе ножницами я срезал петлицы, звезды с рукавов и сказал уполномоченным: «Не вы давали мне знаки различия, не вам их и снимать. Настанет время, и они вновь займут свое место». Я не представлял тех испытаний, что ждут меня, но не сомневался в благополучном исходе дела.
Произошло неотвратимое – прощание с семьей. Взяв сына на руки, поверженная горем, жена сквозь слезы сказала сыну: «Поцелуй папу, может быть, долго не увидишь его». Точно понимая беду, сын обнял меня ручонками и горько зарыдал. Это было уже слишком. Я заторопился, поторапливали и меня. Последнее объятье обессиленной жены, поцелуй посиневших губ, и я с заранее приготовленным чемоданчиком, накинув на плечо шинель, быстро зашагал. По сторонам и сзади – конвой. По длинному коридору Дома офицеров провожают колючие, недоуменные, а то и встревоженные глаза. У самого выхода на улицу раздается возмущенный голос Накожного: «Подумать только, сколько маскировался враг народа». Как от публичной пощечины кровь ударила в голову. Затуманились от незаслуженной обиды глаза, и я почувствовал себя обездоленным».