* * *
Квартира моя находилась при Доме офицеров. Попасть в нее можно было лишь через центральный вход, пройдя длиннющие коридоры. Естественно, при создавшихся обстоятельствах проживать в ней не представлялось возможным. Поэтому начались сборы к отъезду в Горький, откуда происходила жена, и где жила ее мать, гостившая у нас. Сборы усиливали подавленность и тревожное состояние. Не становилось легче и при появлении в городе. Знакомые старались при встрече не замечать меня, переходили на другую сторону улицы или так озабоченно и скупо здоровались, что становилась понятной нежелательность встречи. Мыслилось, что это не опасение навлечь на себя какую-либо тень, а естественное поведение советских людей к тем, кто шел по чуждой им дороге. Но как доказать своим, советским людям, иное? Конечно, известную роль в таком психическом состоянии играла и мнительность – казалось, что ты объект всеобщего подозрения и осуждения. Так в эти дни далось познать одиночество и отчужденность в своей родной среде.
На другой день после памятного собрания созрело решение поехать в Москву и там искать защиту. В политуправлении округа я бывал часто. Обстановка здесь всегда отличалась простотой и непосредственностью. Ныне же все оказалось новым, непривычным. Ни одного знакомого лица, во всем подчеркнутая официальность и настороженность. У отдела кадров сновала большая группа политработников, шли массовые перемещения.
Член военного совета Троянкер (приказ о моем отстранении от должности был подписан им и командующим Московским военным округом С.М. Буденным и членом Военного Совета Троянкером) обычно источал неиссякаемую энергию и инициативу, это всюду ощущалось. Но вскоре волна арестов поглотила и его.
Руководитель отдела кадров от ночных бдений выглядел усталым и издерганным. Таких как я, кто не давал ему покоя и требовал приема Троянкером, было немало. Обещая доложить мое дело, он не брался содействовать личному приему. В моем положении попасть тогда на прием к члену военного совета было очень сложно.
На мое возмущение той бесцеремонностью, с какой обошлись со мной, и тем, что невозможно добиться к себе должного внимания и участия, я услышал от начальника отдела кадров такой ответ: «Напрасно вы горячитесь и переживаете. Что же делать: лес рубят, щепки летят. Поймите это. Придет время, разберемся. И если обвинения отпадут, тогда будете восстановлены в партии и получите назначение». На следующий день автора этих слов на месте не оказалось. Он также стал «щепой».
Адресовался я и в ГлавПУР. Но здесь не стали разбираться и предложили все вопросы решать в округе, который имеет для этого все необходимые полномочия. Хлопоты мои кончились тем, что от имени Троянкера я получил указание: возвращаться в Рязань и ждать вызова.
В Москве я посетил своего друга Ефима Варкина. Всего лишь год тому назад он добился перевода с должности начальника политотдела дороги на преподавательскую работу. Сейчас такое изменение в работе он считал большой удачей, ибо политотделы транспорта оказались начисто разгромлены. Выходит, что оставаясь на прежней работе, он не избежал бы ареста. Подобные разговоры вызывали еще большую тревогу и сумятицу в голове. А тут еще история нашего общего друга Марка Глускина, старейшего большевика и политработника. После окончания в двадцатых годах военной академии он работал одним из советников в революционной армии Китая и Монголии военным атташе и тому подобное. В данное же время из-за границы его отозвали, оставив без нового назначения. Многие его знакомые, товарищи и друзья репрессированы. Ждет ареста и он. Ждет его со стуком в дверь, звонком, сигналом машины. Нервы Глускина были до того возбуждены, состояние настолько угнетено, что он вынашивал идею – явиться в НКВД и потребовать своего ареста для проверки всей его деятельности. Около двух лет он пребывал в таком состоянии.