ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ РУКОПИСЕЙ
А.Н. ГУРКОВСКИЙ
ДЕЛО ПОСЛЕДСТВЕННОГО БРИГАДНОГО КОМИССАРА.
РЯЗАНСКАЯ ТЮРЬМА. 1937–1939 гг.
В погожие дни начала лета 1937 года проходила Московская областная партийная конференция. Протекала она активно, деловито, отражая боевитость и сплоченность столичных большевиков, возглавляемых Никитой Сергеевичем Хрущевым. Хорошо запомнилась крепко сколоченная, подвижная с неуемной энергией и волей фигура первого секретаря. Сообщение о «разоблачении» и аресте «врагов народа» Тухачевского, Якира и других, естественно, вызвало горячие отклики и с трибуны, и в кулуарах.
В перерыве работы первого дня конференции у меня произошла встреча с моим другом и однокашником Модестом Гринбергом, отличавшимся всеми положительными достоинствами военного политработника и товарища. В начале двадцатых годов он был комиссаром дивизии Червонных казаков, а я под его руководством работал командиром полка. Ныне в звании корпусного комиссара он возглавлял политуправление авиации Дальнего действия. Чувствовал себя мой друг несколько смущенно, считанные дни носил он на груди орден Ленина, которым его удостоили в числе небольшой группы видных деятелей военной авиации.
Поздравлял его с почетной наградой в тот момент, когда мимо нас проходили Н.К. Крупская и Е.Д. Стасова с сияющими на груди орденами Ленина. Поэтому я сказал, что, как приятно носить такую столь высокую награду, которой удостоены ближайшие сподвижники Ильича. Модест, не скрывая радости и довольства, с чувством горечи отметил, что праздничное настроение омрачают последние события. Не скупясь на крепкие выражения, он добавил, что вскрытие и пресечение вражеской деятельности виднейших руководителей армии равнозначно крупной стратегической победе в войне. С ним нельзя было не согласиться, ибо трудно представить ту беду, которую могли принести заговорщики в момент военных испытаний, если бы их не обезвредили. К нашему чувству возмущения изменой примешивалось недоумение, как и почему столь заслуженные, облеченные большим доверием люди могли так низко пасть и стать на позорный путь предательства.
В последующие дни конференции Гринберга я не встречал и поэтому спросил у авиаторов, где он и что с ним. Ответ ошеломил меня. Гринберг разоблачен и арестован как враг народа. Я искренне и до глубины души возмутился его лицемерием и маскировкой. Ведь только недавно из его уст исходило проклятье «изменникам» и восхищение теми, кто проявил высокое мастерство распознания «врагаов». Что за хамелеон, какая маскировка, думал я. А затем все чаще и чаще приходилось слышать о репрессированных знакомых, товарищах, друзьях, многих из тех, кого знала Родина как своих верных слуг и сынов. Горечь и боль за этих недавно таких близких людей сменялась чувством гнева и осуждения. Сомнениям и колебаниям не было места: так диктовали высший интерес, любовь к Родине и партии. Такие чувства и настроения разделялись всеми советскими людьми.
Работа конференции московских большевиков совпала с открытием канала Москва-Волга. Для делегатов организовали экскурсию на двух современных теплоходах. При посадке я встретился с Андреем Сергеевичем Бубновым, наркомом просвещения РСФСР. Этого несгибаемого большевика-подпольщика в период подготовки и проведения Октябрьской революции, входившего в партийный центр по руководству восстанием, старого члена ЦК, много лет возглавлявшего политуправление Красной Армии, партия хорошо знала и ценила. Андрей Сергеевич не только меня узнал, но и встретил как старого знакомого. В долгие часы занимательной экскурсии мы не раз касались текущих животрепещущих событий. Всех арестованных военачальников Андрей Сергеевич досконально знал, а с некоторыми из них с времен Гражданской войны находился в близких товарищеских отношениях. И последние события, естественно, явились для него особенно чувствительными.
Высоко оценивая Сталина как теоретика и реального политика, он полагал, что сталинский тезис об обострении классовой борьбы с успешным продвижением страны к социализму в условиях роста фашизма и угрозы войны, несомненно вызовет общегосударственные мероприятия. Этому предшествовала недавно закончившаяся проверка партийных документов, ставшая своеобразной формой чистки партийных рядов. И не случайно, что Ежов, руководивший проверкой партдокументов, стал Наркомом внутренних дел. «Разоблачение» Тухачевского, Якира и других подтверждает теоретические сталинские положения. Но это не все, а, пожалуй, начало, ибо в своей антигосударственной и антипартийной деятельности эти лица не могли не иметь какой-то опоры. «Очень важно, – подчеркивал мой собеседник, – чтобы НКВД, коему предстоит разыскать и обезвредить врагов, не допустил перегибов. Но у Сталина, – полагал он, – не только зоркий глаз и твердая рука, но и умение следить за процессами общественного развития и вовремя пользоваться скоростями, рулем и тормозами».
Впоследствии, вспоминая этот разговор, я понял, что Бубнов предвидел широкую акцию против враждебных элементов в стране и проявлял определенную тревогу за ее характер и последствия. При этом успокаивал себя тем, что Сталин не допустит извращений и перегибов.
Мысли Андрея Сергеевича для меня были не новы. С нечто подобным мне уже приходилось встречаться. Вскоре после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года я встретил своего старого товарища и члена военного совета Северо-Кавказского военного округа Григория Ивановича Векличева – шахтера, старого большевика и армейца, изумительного работника и товарища, ставшего впоследствии жертвой сталинского произвола.
Так как я нигде не остановился, Григорий Иванович пригласил меня к себе ночевать. Жил он на улице Воровского в одном доме и подъезде с заместителем наркома обороны – начальником политического управления Яном Борисовичем Гамарником. Когда мой гостеприимный хозяин готовил ужин, раздался телефонный звонок Яна Борисовича. Он позвал Векличева к себе, а узнав, что у него гость, пригласил и меня. Гамарника я впервые увидел в 1919 году, когда он, являясь членом военного совета, вместе с Якиром и Затонским возглавлял легендарную южную группу войск Украины. Позже я неоднократно мог его слышать и видеть на различных совещаниях, конференциях и учениях. Его твердость и эмоциональность выступлений всегда отличались какой-то особой непосредственностью, простотой, гибкостью мышления и логикой.
В небольшой скромно обставленной квартире, где не было ничего лишнего, одетый в свитер, нас радушно встретил Ян Борисович. По- деловому обставленный кабинет заполняли книги. Начатый в кабинете разговор продолжался за ужином. Тогда еще были свежи впечатления от выступления И.В. Сталина на пленуме. Делясь своими впечатлениями, Ян Борисович высказывал, примерно, те же мысли, что и Бубнов. «Следует иметь ввиду, – подчеркивал он, – что И.В. Сталин не отделяет слов от дела и нам, армейским большевикам, следует проявлять особую бдительность и оберегать ряды армии от вражеских посягательств и влияний, не допуская перегибов».
Восстанавливая в памяти события 1937 года, я с особой ясностью вспоминаю конференцию МВО, которую отделяли считанные дни от Московской областной партконференции. В президиуме справа от председателя сидел задумчивый и мрачный Ян Борисович. Темная густая борода подчеркивала бледность его лица. Чувствовалось, что он как-то особенно встревожен и обеспокоен. Облокотившись на руку, он подолгу тоскливым взглядом обводил зал. Не раз он останавливал свой взгляд и на мне. С выражением глубокой скорби он смотрел на нас, как на обреченных. Обреченный на обреченных.
Вскоре большинство делегатов подверглось репрессиям, трагически погиб и сам Ян Борисович. Мне рассказывали, что, приехав на работу, он на столе своего кабинета обнаружил приказ об отстранении от должности за связь с врагами. Понимая, что за приказом последует арест, Гамарник вернулся домой, написал письмо в ЦК и выстрелом из пистолета оборвал свою жизнь. Не сомневаюсь, что во время работы окружной партийной конференции Я.Б. Гамарник предвидел направление развития событий и их возможные последствия.