* * *
В дождливый весенний день меня в очередной раз доставили к Степанчонку. Своего следователя я не узнал. Он приветлив, словоохотлив, интересуется моим настроением и самочувствием. При мне он продолжительное время разговаривает с женой, обсуждает с ней различные домашние дела, а в завершении уславливается о посещении театра. Когда же девушка принесла ему чай и стопку бутербродов, он просит ее угостить, именно угостить тем же и меня. Так как тогда я исходил из соображения всемерно укреплять свои силы, чтобы устоять во время следствия, то меня не интересовало, что обо мне подумает Степанчонок, и я занялся едой. Однако насторожился. Я знал, что он попусту ничего не делает.
После заполнения ничего не значащего для Степанчонка протокола по иногороднему делу, он как бы между прочим спросил, какого я буду мнения, если он окончит дело и передаст его на решение Особого совещания. Для этого, говорил он, нужна моя подпись под завершающим протоколом с признанием моей вины. А дальше он рисовал райскую картину: мне больше пяти лет не дадут. Порукой тому его слово и честь. К концу весны я буду в лагере на свежем воздухе, срок наказания пролетит незаметно, и я, «раскаявшийся грешник», снова смогу жить и работать среди людей.
Степанчонок доказывал, убеждал, просил. В придачу ко всем благам он обещал разрешить установить связь с семьей. Все посулы и «искушения» следователя убедили меня в одном – не так уж убедительны материалы обвинения и не так уж безнадежно мое положение. Коротко и ясно я ответил Степанчонку, что ему лучше знать, как следует поступать со мной, но что же касается меня, то я ни при каких условиях лживых показаний не подпишу. На этом закончился шантаж и чаепитие. Меня отвезли в тюрьму, и я, к своему удовольствию, вновь оказался в старой башне с Ерохиным и Залюмом.