* * *
Томительные, однообразные тюремные дни несколько притупили боль, вызванную изоляцией от общества, от семьи. Известную роль здесь играло и понимание неизбежности происходящего. Мог ли я избежать ареста, была ли такая возможность? Ответ был один: нет и нет, ибо работников, подобных мне, репрессировали по должностному признаку. Знал я очень многих начальников политотделов, и только отдельные, и то в результате какой-то случайности, уцелели.
Никто не назовет ни одной фамилии из руководящих политработников Украинского, Московского и Ленинградского округов, кто бы не был репрессирован. Уцелели одиночки. Так в основном и по другим округам, центральному аппарату и т.д. Как-то в Москве мне встретился сослуживец, комиссар времен гражданской, инвалид последней войны Дубровский. Разговорились, и он с чувством какой-то неловкости, точно оправдываясь, рассказал, почему он не сидел. В 1936 году, будучи военкомом полка, он на партактиве в Москве встретил близкого друга, с которым до революции работал на одном заводе, а в 1917 году состоял в парторганизации этого завода и отряде Красной гвардии города Харькова. Товарищ, работавший заместителем наркома совхозов СССР, предложил Дубровскому работу в наркомате. Вскоре при содействии ЦК ВКП(б) Дубровского уволили из рядов армии и назначили начальником отдела наркомата совхозов. Здесь он пришелся по душе коммунистам и его избрали секретарем парторганизации. В 1937 году заместителя наркома обвинили в связи с врагами народа, вредительстве, сняли с должности, а затем арестовали. За день до ареста партбюро рассматривало его персональное дело. При голосовании об исключении из партии Дубровский воздержался, заявив, что для оргвыводов он не находит убедительных оснований, тем более, что товарища знает с самой положительной стороны. Через пару дней на доске объявлений все могли прочесть извещение о созыве политуправлением Наркомата общего собрания для рассмотрения персонального дела секретаря партбюро Дубровского.
На собрании Дубровского рассматривали как ставленника арестованного врага народа, его пособника и попутно обвинили в противодействии разоблачению «врага народа». До предела взволнованный, возбужденный, в состоянии обреченности Дубровский в адрес выступающих и собрания бросил оскорбительные выражения. При этом он сказал, что, если кого и следует винить в пособничестве «врагу народа», во вредительстве, хотя имеют место лишь обычные недостатки, то, прежде всего, наркома Демченко, который сидел в президиуме.
Через некоторое время, ожидая ареста, Дубровский зашел в наркомат за расчетом, и когда он проходил мимо кабинета наркома, открылась дверь приемной, и работник НКВД пригласил его в приемную. Но не для ареста, а для выполнения роли понятого. В этой роли он и присутствовал при аресте члена ЦК наркома Демченко. А еще немного погодя райком партии рассмотрел решение партсобрания наркомата об исключении из рядов партии Дубровского. Его выпад против наркома Демченко оценили как проявление бдительности и, учитывая непродолжительность работы в наркомате, неопытность, решение об исключении из партийных рядов отменили, а за нетактичное поведение на собрании объявили выговор, Так в результате своеобразного курьеза и заблаговременного ухода из дивизии, руководящий командно-политический состав которой оказался поголовно репрессированным, Дубровский уцелел.
Я же попал под действие правила и на другую судьбу рассчитывать не мог. Поэтому с положением своим, волей неволей, приходилось мириться. Однако тоска по свободе, деятельности, семье была необоримой и не покидала ни на минуту. Времени имелось достаточно, чтобы оглянуться на прожитое, оценить по-настоящему свое поведение в жизни, семье и поразмыслить над таким понятием, как человеческое счастье.
В будничной суете мы, подчас, не умеем ценить настоящее. И чаще всего творческий труд и семью, т.е. то, что составляет смысл и счастье жизни. Думается, что по-настоящему это возможно сделать только тогда, когда человек какими-то обстоятельствами оторван от будней, оценивает их со стороны, особенно, когда жизнь на переломе или в положении «быть или не быть». Такая обстановка вплотную подводит к глубокому пониманию и прочувствованию, казалось, азбучных истин – самое большое счастье человека заключается в его общественном бытии, в праве со всеми трудиться, честно жить идеями партии, смело смотреть всем в глаза и вместе со своей дружной семьей чувствовать себя полноправным творцом новой жизни. Вне этого коммунисту, советскому человеку свобода не нужна. Как-то возникла мысль – имеет ли смысл бежать из тюрьмы. Без сомнений и колебаний я отвечал: безусловно, нет. Нам ведь нужна не та или иная возможность передвигаться и находиться среди людей. Как воздух необходима жизнь гражданина с ее свободой, правами, обязанностями. Только тогда мыслимо и семейное счастье.
Не раз я недоумевал, и почти каждый в моем положении, по поводу неумения иногда ценить семью. Как нередко пустяковые мелочи вносят в семью споры, а то и разлад. Кому не приходилось наблюдать людей, которые живут не плохо, в достатке, а в случаях каких-то заминок, затруднений хныкают да брюзжат.
Тюремная школа учит умению ценить жизнь сегодняшнего дня, не преувеличивать ее трудности, пониманию того, что наша советская жизнь с ее горением и устремлением вперед – очень хороша, завтра будет лучше, и по ней надо шагать бодро, уверенно, с улыбкой.