* * *
Наступил второй день моего пребывания в камере. Я успел уже прочесть многочисленные надписи на стенах, вроде того: «вход широкий, выход узкий», «кто не был, тот будет, кто был – не забудет».
Часов в одиннадцать из коридора стало доноситься оживление – приглушенные голоса, стук открываемых и запираемых дверей. Кого-то увозили, кого-то доставили из тюрьмы, некоторых вызывали к следователю, а других только возвращали с допроса. Открылась дверь и нашей камеры. Все встрепенулись и насторожились. Но это был не вызов, а пополнение после следствия. Лицо вошедшего – бледное, усталое, но довольное – следствие закончено, и сегодня отправят в тюрьму, что он рассматривает, как большое облегчение. И позже, не раз мне приходилось слышать, как некоторые мечтали, именно мечтали, поскорее разделаться со следствием и из его камер переехать в тюрьму. Послушаешь их – так в тюрьме не жизнь, а благодать: распорядок четкий, и нет гнета ожидания вызова на допрос, и разговаривать дозволено в полный голос, и полежать можно днем. А что стоит тридцатиминутная прогулка и горячий обед!
Наступила обеденная пора. Пищу доставляют из тюрьмы взболтанную и не горячую. Мою порцию жадно съедают соседи. Только закончили с обедом, как в камеру ввели огромного, могучего, лет сорока детину, с густой черной бородой. С трудом передвигая ноги, он сел рядом со мной. Лицо отточенное, усталое, глаза воспалены, но взгляд их лишен растерянности и безнадежности, отражают уверенность и веру в себя. О моем аресте и допросе ему стало известно от следователя («довольно запирательства, вчера заговорил бригадный комиссар»). Когда-то на партактиве он слышал мое выступление, но сейчас меня не узнал. Выясняется, что знакомый – сибиряк, первый секретарь одного из сельских райкомов партии, по фамилии Волоснов.
С Волосновым я встречался и позже. Второй секретарь райкома партии на следствии, наряду со всякой всячиной «показал», что Волоснов на одном из московских совещаний, где присутствовал Сталин, замышлял террористический акт. Волоснова тотчас же арестовали, и начальник райотдела НКВД на первом же допросе в упор поставил вопрос: «Кем завербован, и от кого получил задание на террористический акт?» Ответ последовал незамедлительно и ошеломляющий: «Завербован тобой, от тебя и получил преступное задание. Вноси в протокол, я его подпишу». Следователь растерялся, рассвирепел, обратился к нажиму и угрозам, но другого ответа не добился. Столь необычного подследственного поспешно отправили в областной центр. Здесь Волоснов для сообщения «особо важных показаний» потребовал, чтобы его допросил начальник областного управления. Явившемуся начальству он заявил требование внести в протокол показания. Что в заговорщицкую организацию он завербован им, начальником управления, от него и последовало террористическое задание, Разразился скандал, на Волоснова посыпались жесточайшие репрессии, от него требовали прекращения «провокационной комедии». Но он стоял на своем. Однако не возражал отказаться от своих требований, если следствие прекратит «преступную комедию». Волоснова ни на один день не оставляли в покое. На нем испробовали все методы воздействия. Он же не подписал и анкету. Точка зрения Волоснова была такова: преступления следствия надо вскрывать отказом от подписи всякого рода небылиц, а уж если подписывать протоколы, то только такие, которые вызвали бы интерес и вмешательство ЦК ВКП(б).
Вечером меня вызвал к себе надзиратель и вручил передачу от жены – булку и банку варенья. И вновь со всей остротой взволновались мысли и чувства; тоска по свободе и семье стала еще безысходней. Волоснов подметил мое состояние и посоветовал успокоиться и понять, что передача – всего лишь новый следственный прием. И не убиваться следует, а готовиться к новому отпору домогательствам следователя. «В нашем положении, – объяснял он, – к передаче прибегают или в виде поощрения за безволие и безропотность, или, что имеет место в данном случае, для травмирования подследственного, при очередном допросе».
Он не ошибся. Вечером Вырлан меня затребовал к себе. Перед допросами я всегда испытывал особое нервное напряжение. Житейской практикой известна предэкзаменационная, предотъездная лихорадка. А здесь пришлось наблюдать и изведать предследственную лихорадку. Напряжение и нервное состояние овладевало и не оставляло меня до момента появления в следственном кабинете. А там как-то атрофировалось состояние и я становился безразличен ко всякого рода выпадам и сюрпризам.
На этот раз без особых предисловий Вырлан предложил мне подписать заранее приготовленный предельно краткий протокол. Он содержал в себе подтверждение ранее данных мною показаний. Я потребовал предъявить и напомнить эти показания. Вырлан сразу же потерял покой и равновесие. Он назвал меня потерявшим совесть и честь наглецом, который забыл о своем положении и месте, где находится. Мое требование он оценил, как попытку командовать, вести за собой следствие и качествами троцкистов-двурушников наделять работников следствия. Вырлан тут же лишил меня права сидеть на табурете и заставил стоять у столика, где лежали злополучный протокол и ручка. Требовалась лишь подпись, и я получал возможность вернуться в камеру. Бесновался Вырлан, затем шумел Загорелый, а я стоял и через их головы смотрел на портрет Ежова, человека чуждого советским людям и их нравам. За ночь я услышал в свой адрес много непечатных эпитетов, различных угроз, требований и советов.