СОВРЕМЕННЫЕ РОССИЙСКИЕ ИСТОРИКИ О ПРИЧИНАХ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ И НАПАДЕНИИ ГЕРМАНИИ НА СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

Неослабевающий интерес к истории Великой Отечественной войны вызван непреходящим значением одержанной в 1945 году Победы и грандиозностью народного подвига.

В советский период за прошедшие после войны десятилетия был накоплен огромный багаж исследовательской и мемуарной литературы, посвященной событиям Великой Отечественной войны. Тем не менее, несмотря на значительные достижения, для историков оставалось немало нерешенных проблем.

В историографических работах уже не раз отмечалось, что присущее послевоенной советской литературе замалчивание отдельных тем и сюжетов, апологетический подход к оценке деятельности политического и военного руководства, ограничения на работу с архивными материалами и контакты с зарубежными учеными оборачивались определенным снижением уровня исторических исследований[1]. С течением времени все сильнее ощущалась необходимость преодоления зависимости исторических сочинений от объяснений и оценок, заимствованных из официальных партийно-государственных документов.

С 1990-х годов в отечественной историографии начался новый этап, характеризующийся созданием условий для дальнейшего углубления знаний о войне, возможностью критического осмысления достижений предшествующего периода. Разнообразие подходов при изучении важнейших проблем и изложении взглядов, освоение российскими историками новых пластов зарубежной литературы в целом положительно сказались на объективном освещении малоизученных страниц Великой Отечественной войны.

За истекшие пятнадцать лет российской военной историографией пройден немалый путь. Наряду с методологическим и идеологическим плюрализмом важнейшей предпосылкой совершенствования представлений стала существенно возросшая источниковая база исследований. Подготовка и публикация десятков сборников архивных материалов значительно облегчили историкам работу над всеми без исключения проблемами истории войны, предоставив возможность детального изучения многих ранее практически не рассматривавшихся сюжетов.

Особым образом следует отметить уникальную серию «Русский архив: Великая Отечественная война 1941—1945 гг. Документы и материалы», работа над которой ведется коллективом Института военной истории МО РФ с 1993 года. За прошедшие десять лет было издано несколько десятков томов, материалы которых освещают деятельность высших органов политического и военного руководства страны, подготовку и осуществление важнейших стратегических операций, решение задач обеспечения и поддержания боевой готовности войск, организацию формы и методы партизанской борьбы, судьбу советских и иностранных военнопленных и многие другие вопросы[2].

Для изучения международных отношений накануне и в годы войны, проблем становления и укрепления международного сотрудничества стран антигитлеровской коалиции, военного и политического взаимодействия союзников большое значение имела публикация сборников дипломатических документов, в ряду которых первое место принадлежит очередным томам серии МИД РФ «Документы внешней политики»[3]. Их дополняют материалы ряда тематических сборников[4]. Некоторые неизвестные ранее документы публиковались в журналах, приложениях к монографиям, среди которых следует выделить работы О.А. Ржешевского[5].

Первоочередного упоминания заслуживает также открытая публикация (в 1980-х изданного ограниченным тиражом для служебного пользования) многотомного сборника «Органы государственной безопасности в Великой Отечественной войне»[6]. Документы из Центрального архива Федеральной службы безопасности РФ публикуются также в еще одной получившей признание серии[7], содержание которой интересно не только специалистам, но и широкой читательской аудитории.

Эти и многие другие изданные в последнее десятилетие труды[8] не просто обогащают историографию Второй мировой войны, но позволяют поднять военно-исторические исследования на качественно новый уровень. Созданы условия для многопланового научного изучения истории войны, исправления и дополнения сложившихся ранее представлений. Кроме того, публикация архивных документов имеет и большую общественную значимость в качестве важнейшего средства разоблачения нередких в современной литературе недобросовестных истолкований и прямых фальсификаций фактов отечественной военной истории[9].

Первостепенное научное значение имеет подготовка и выпуск фундаментальных научных трудов. Наиболее серьезным достижением советского периода была 12-томная «История второй мировой войны. 1939—1945», издание которой завершилось в 1982 году. Несмотря на справедливость многих критических замечаний (иногда весьма резких), высказанных в отношении этого труда в период «перестройки», его содержание и сегодня продолжает сохранять научное значение. Понятно в то же время, что расширение источниковой базы не могло не привести к существенной корректировке концептуального осмысления событий Великой Отечественной войны, а также ее предыстории, основанной на новых данных конкретно-исторических исследований, статистическом материале и т.д. Задача подготовки нового капитального труда решалась в течение десяти лет (если считать с 1987 г., когда руководством КПСС было принято решение о создании новой 10-томной истории войны). Итогом работы стали четыре книги под названием «Великая Отечественная война 1941—1945: Военно-исторические очерки» (М.: Наука, 1998—1999), положительно встреченные научной общественностью[10].

Еще одним важным научным результатом последних лет стал коллективный труд «Мировые войны ХХ века» в 4-х книгах, подготовленный ИВИ РАН в сотрудничестве с Ассоциациями историков Первой и Второй мировых войн[11]. Новизна данного исследования определяется наличием комплексного анализа двух мировых войн в их взаимосвязи. Каждой из мировых войн посвящено по две книги: одна из них содержит исторический очерк, другая — материалы хрестоматийного характера. В труде дано рассмотрение хода военных действий в сочетании с анализом политики и стратегии воюющих держав, экономических, социальных и культурных сторон их развития в условиях войны. Эта большая работа подводит определенные итоги изучения мировых войн в ХХ веке и может служить базой для их дальнейшего осмысления в условиях, когда многие из казалось бы ушедших в прошлое геополитических и общественно-политических проблем вновь обостряются под влиянием крушения биполярного мира, нового этапа европейской интеграции и глобализации. Корни этих проблем, очевидно, следует искать во временах генезиса мировых войн, а сами проблемы обусловлены их итогами и последствиями[12].

Осуществлявшийся в работах российских историков нового поколения процесс пересмотра устоявшихся подходов и стереотипов не мог не затронуть общих проблем, связанных с генезисом Второй мировой войны, обстоятельствами ее развязывания, местом и ролью СССР в системе международных отношений предвоенного периода.

В трудах советского периода подробное обоснование получила концепция, согласно которой мировые войны рассматривались в качестве порождения капитализма как системы. Противоречия, связанные с неравномерностью политического и экономического развития различных стран с неизбежностью выливались в конфликт между соотношением реальных сил империалистических держав и распределением между ними колоний и сфер влияния. Особенностью межвоенного периода и Второй мировой войны, подчеркивали советские историки, было то, что эти противоречия развивались параллельно и во взаимодействии с главным противоречием эпохи — между двумя противоположными социальными системами: капитализмом и социализмом.

Согласно этой концепции, важнейшей движущей силой в подготовке Второй мировой войны были монополии крупнейших государств Запада, содействовавшие милитаризации общества, провоцированию военных конфликтов по всему земному шару, вовлечению в них все большего количества стран и народов. Они же и породили силу, ставшую поджигателем войны — германский фашизм, который рассматривался как выразитель интересов крупного капитала, наиболее агрессивная, террористическая форма буржуазной диктатуры[13].

Говоря о конкретных обстоятельствах развязывания Второй мировой войны, советская историография, прежде всего, указывала следующее. Германия, потерпевшая поражение в Первой мировой войне, а также Италия и Япония, считавшие себя обделенными при распределении военной добычи между победителями, требовали нового передела мира. Тем не менее, Вторая мировая война не была фатально предопределена. Возможность застопорить сползание к глобальному конфликту существовала, однако ослепленные классовой ненавистью американские, английские и французские правящие круги поддерживали фашистскую агрессию, рассчитывая руками Гитлера задушить первое социалистическое государство. Страх перед угрозой распространения коммунизма настолько застлал им глаза, что они пренебрегли реальной опасностью фашизма[14].

Что касается нашей страны, то в советской историографии категорически утверждалось, что Советский Союз прилагал все усилия, чтобы предотвратить мировую войну. Правительство СССР не хотело войны и вело в 1930-е годы упорную борьбу за мир и безопасность в Лиге наций. Эта позиция объяснялась отсутствием в стране таких классов и группировок, которые могли бы выиграть от участия в войне. Напротив, население Советского Союза, включая представителей его правящей элиты, в случае крупного международного конфликта могло только потерять.

В силу комплекса причин (которые носят как внутренний, так и внешний по отношению к научному поиску характер) современная российская историография избегает использования марксистской методологии и терминологии. Сегодня историки предпочитают рассматривать противоречия между ведущими мировыми державами через призму геополитики, исследующей роль природно-географического фактора в формировании политики и военной стратегии государств.

Вместо имеющих вполне конкретное содержание социально-экономических терминов «рынки сбыта» и «источники сырья» используются более расплывчатые по смыслу выражения «зоны интересов» или «сферы влияния». При этом внимание акцентируется на территориальных изменениях в мире после Первой мировой войны, перекройке границ, изменении соотношения сил между великими державами. Соответственно, причины войны сводятся к борьбе одних государств за восстановление утраченных территорий и сфер влияния и защите завоеванного другими. Насильственный передел государственных границ и геоэкономического пространства неизбежно обострял международные конфликты, вел к нарастающему вмешательству великих держав в дела других государств, и, таким образом, создавал предпосылки для мировой войны[15].

В ряде работ прямо постулируется тезис об ограниченности возможностей марксистско-ленинской теории и «классового подхода» при объяснении причин возникновения мировых войн. Об этом в предисловии к переизданию известного труда «Банкротство стратегии германского фашизма» пишет, в частности, В.И. Дашичев, усматривая причину мировых войн ХХ века в стремлении правящей элиты какой-либо из великих держав установить свое региональное или глобальное господство[16].

Эта тенденция в современной литературе сочетается с постепенным освоением теоретического наследия историков и философов, чьи идеи лежат в русле так называемого цивилизационного подхода (Н.Я. Данилевского, О. Шпенглера, А.Дж. Тойнби и др.). Обращается внимание на связь мировых войн ХХ века с цивилизационными противоречиями, в том числе вековым противостоянием западно-европейской и православной славянской цивилизацией, взаимным непониманием и неприятием иных по своим социокультурным основаниям образа жизни и систем ценностей[17].

Если в ориентированной на постулаты исторического материализма советской историографической традиции европейский фашизм выступал прежде всего как реакция эксплуататорских классов на рост рабочего и национального движения в мире, «ударная сила империалистической реакции», то в данном случае в центре исследования оказываются социальные и культурологические аспекты этого явления. Фашизм и национал-социализм в Германии предстают как порождение определенной культурной традиции, плод культуры и философии Запада[18].

Углублению представлений о нацизме как цивилизационном феномене способствует расширение диалога между российскими и зарубежными обществоведами, освоение отечественными историками достижений ученых других стран[19]. Особого внимания, в частности, заслуживает исследование М. Саркисянца, посвященное анализу влияния имперской идеологии и политики Великобритании, западно-европейского социал-дарвинизма и расизма на выработку нацистской идеологии и ее воплощение в сфере практической политики[20].

Без учета геополитических и цивилизационных факторов невозможно сегодня серьезное теоретическое осмысление проблем, связанных с причинами нападения Германии на Советский Союз. В советской литературе (особенно предназначенной для широкой читательской аудитории) на первый план выдвигались трактовки, содержание которых ограничивалось указанием на классовый характер Великой Отечественной войны — «бескомпромиссной схватки двух противоположных общественно-экономических систем»[21]. При освещении целей германского вторжения акцент делался на стремлении уничтожить социализм в СССР. Осмысление известных документов программного содержания — плана «Барбаросса», директив по плану «Ост», и других[22] — затруднялось необходимостью следовать сложившимся идеологическим клише. Очевидно, в то же время, что цели Германии далеко выходили за рамки борьбы идеологий и включали уничтожение государственности, культуры русского и других народов СССР, физическое истребление народов Восточной Европы. «Мы должны решить не только временную большевистскую проблему, но также те проблемы, которые выходят за рамки этого временного явления, — заявил А. Розенберг. — Война имеет целью оградить и продвинуть далеко на Восток сущность Европы»[23]. Десятилетиями складывавшийся в Германии «образ врага» включал представления о вечности борьбы германцев против славян, культурном призвании и праве европейцев господствовать на Востоке[24]. В этой системе координат Советский Союз (Россия) рассматривался как законная добыча западноевропейских держав, которым предстояло «закончить войну», расчленив СССР и установив над его народами свое колониальное господство[25].

Таким образом, сегодня речь идет о помещении событий Великой Отечественной войны в широкий всемирно-исторический контекст, рассмотрение ее как проявления «Drang naсh Osten» — геополитического «Натиска на Восток», и еще шире — как имеющего вековую историю противостояния России и Европы. В.И. Дашичев, в частности, подчеркивает, что захватнические планы нацистского руководства по своему характеру и направленности являлись прямым продолжением старых экспансионистских замыслов, восходящих к временам еще кайзеровской империи[26]. Таким образом, стремление нацистов к первенству в Европе, воссозданию в новых условиях Священной «империи германской нации» предстает в современной литературе как итог предшествующего исторического развития[27].

Игнорирование этих обстоятельств, сведение сути мирового конфликта середины ХХ века к столкновению «нацизма с большевизмом» с точки зрения современных представлений выглядит поверхностным. В то же время, начиная с периода «перестройки», в российской историографии появилось течение, заимствовавшее основные тезисы некоторых школ и течений зарубежной историографии. В частности, распространение получило представление о том, что главным содержанием мировой истории после Первой мировой войны была борьба «за либеральную демократию» против двух тоталитарных идеологий — фашизма и коммунизма (сформулированное главным образом в англоязычной литературе в период «холодной войны») [28].

Тезис о тождестве гитлеризма и большевизма, «родстве» третьего рейха и «сталинского» СССР в начале 1990-х годов активно использовался в отвечавшей определенному политическому заказу публицистике и внедрялся в общественное сознание. Прежде всего, внимание обращалось на поверхностное сходство использовавшихся технологий легитимации политического порядка, в том числе репрессивных мер, способов взаимодействия государственного и партийного аппарата и т.п. Утверждение подобных взглядов в историографии второй мировой войны происходило за счет привлечения исторического материала, относящегося к периоду 1939—1941 годов, прежде всего советско-германских договоренностей лета-осени 1939 года и прилагавшихся к ним секретных протоколов. Эти и другие события интерпретировались как подтверждение внутреннего сходства «тоталитарных режимов», сначала сотрудничавших, а затем столкнувшихся из-за обоюдных агрессивных устремлений.

В результате во многих постсоветских исторических сочинениях в разных вариациях повторяются обвинения СССР в экспансионизме, обусловленном либо стремлением к мировой коммунистической революции, либо «имперскими амбициями» сталинского руководства. С точки зрения этой концепции, СССР не только не стремился к сохранению мира в Европе, но и активно содействовал обострению международной напряженности и, в конечном счете, сползанию мира в войну. В этом контексте в 1990-е годы повторялись попытки ревизовать историческую ответственность Германии за нападение на СССР, распространялись выдумки о подготовке Советским Союзом нападения на Германию в 1941 году[29].

Изучение места и роли СССР в мировой политике в 1920-е — 1930-е годы, степени ответственности руководителей Советского государства за постепенное сползание мира к войне и обстоятельств ее развязывания оставалось в центре внимания историков, специализирующихся на истории международных отношений, начиная с дискуссии вокруг секретных протоколов к советско-германскому договору 23 августа 1939 года. Большинство современных ученых, опираясь на достижения предшественников, развивают реалистический взгляд на успехи и просчеты советской внешней и внутренней политики в 1930-е годы, подчеркивая в то же время незаинтересованность советского руководства в обострении международной обстановки. Это связывается с тем, что в межвоенный период возникла реальная угроза объединения наиболее развитых в экономическом отношении держав против СССР. Важнейшая задача советской внешней политики в 1920—1930-е гг., таким образом, заключалась в том, чтобы найти союзников, не допустить сплочения могущественных противников на антисоветской платформе и не допустить (или, по крайней мере, максимально отсрочить) вступление страны в войну.

Этот подход методологически основан на представлениях о конфликте национально-государственных интересов как основной пружине международных отношений в Новое и Новейшее время, и является, в общем, традиционным для отечественной историографии внешней политики СССР.

Советская историография, несмотря на определенную идеологизацию, по своим метологическим приемам в целом продолжала традиции дореволюционного позитивизма. Действительно, лучшие достижения историографии предшествующего периода — в частности, тщательно документированные работы В.Я. Сиполса, дополненные и переработанные автором в 1990-е годы с учетом расширения источниковой базы, никак не могут рассматриваться как «устаревшие», несмотря на сохранение в ряде аспектов типично советской терминологии, и вполне соответствуют современным требованиям и уровню развития науки[30]. Тем более это относится к новейшим трудам А.А. Кошкина, М.Ю. Мягкова, А.С. Орлова, О.А. Ржешевского, В.В. Соколова, В.М. Фалина, а также ряда других авторов, творчески осваивающих категории геополитики в применении к исследованию внешнеполитической деятельности СССР в 1930-х — 1940-х годах[31]. В частности, получает обоснование тезис о том, что советская внешняя политика формировалась под влиянием тех базовых геополитических императивов, которые действовали на протяжении столетий российской истории, изменение же общественно-политического строя сказалось главным образом на идеологическом и пропагандистском обосновании тех или иных конкретных акций[32].

Альтернативная точка зрения очевидным образом является сходной догматическим представлениям о борьбе коммунизма и капитализма как «главном противоречии эпохи». В ее основе лежит идеологизация внешнеполитических интересов как борьбы «светлого» и «темного» начал, цивилизации и прогресса в лице «демократии» против отсталости и варварства в лице «тоталитаризма». По справедливому наблюдению Н.А. Нарочницкой, в данном случае налицо «теологизация собственного исторического проекта, отождествление его с некими общечеловеческими идеалами, которые позволяют выставлять даже преемственные интересы как борьбу за некие вселенские моральные принципы, а соперника — врагом света»[33].

Одним из конкретных воплощений этих идеологических подходов стало отношение историков к советско-германским договоренностям 1939 года и тем внешнеполитическим акциям СССР, которые были предприняты после их заключения. Авторы, осуждавшие действия советского руководства за отступление от «ленинских принципов внешней политики», нарушение норм международного права и т.п., чаще всего либо вовсе уклонялись от рассмотрения вопроса о соответствии советского внешнеполитического курса накануне Великой Отечественной войны национально-государственным интересам СССР, либо декларировали наличие ценностей более высокого, «общечеловеческого» уровня, в жертву которым, по их мнению, должны были быть принесены интересы отдельно взятого государства, — вплоть до государственного суверенитета[34].

Не вдаваясь здесь в подробное рассмотрение этого и других частных сюжетов, отметим, все же, что за истекшее десятилетие не удалось с достаточной степенью убедительности обосновать выдвинутое на рубеже 1990-х годов утверждение о том, что Сталин пошел на заключение советско-германского договора от 23 августа 1939 года не в результате срыва англо-франко-советских переговоров, а сознательно выбрав этот вариант в расчете на территориальные приобретения и прочие выгоды[35]. (Тем более неубедительными выглядят примитивные обвинения Советского Союза и лично Сталина в стремлении к «разделу мира» с Германией уже начиная с Рапалльского договора 1923 г.[36]).

В непосредственной связи с этими тезисами находится обвинение руководства СССР в «провоцировании» Второй мировой войны и подготовке нападения на Германию, результатом которого стала бы «советизация» Европы или ее части[37]. Популяризация в нашей стране соответствующих версий связана с изданием книг В. Суворова (Резуна), а также публикацией ряда статей с поддержкой его «концепции»[38].

Что касается сочинений самого Резуна, то за истекшее десятилетие было издано немало работ, в которых показана полная несостоятельность его утверждений и основанной на подлогах аргументации[39]. Разоблачение его как фальсификатора, однако, не означает, что прекратились попытки навязать общественному сознанию соответствующие представления о предыстории Великой Отечественной войны. Эстафета ниспровержения «тоталитарных мифов», — а на деле конструирования новой мифологии[40] — подхвачена в сочинениях Б. Соколова, И. Бунича, В. Бешанова, М. Солонина, В. Кольковского и ряда других авторов, компилирующих новые литературные поделки на основе заложенной автором «Ледокола» «идейной базы»[41]. Очевидно, в то же время, что причины популярности сочинений этого жанра лежат вне науки. С.О. Шмидт, например, отмечает, что успех подобных «научно-коммерческих мероприятий» стал возможен за счет использования их «организаторами» ситуации коренных общественно-политических перемен в нашей стране, когда плюрализм мнений обеспечил «безнаказанность за суждения, не имеющие под собой не только серьезных, но и вообще каких-либо оснований»[42].

В то же время некоторые историки, внешним образом дистанцируясь от Суворова-Резуна и даже заявляя о своем неприятии его «концепции»[43], тем не менее, сочли возможным поддержать основной тезис «Ледокола», апеллируя к рассекреченным в начале 1990-х годов документам советского предвоенного военно-стратегического планирования, а также материалам пропагандистской подготовки к будущей войне. Развернувшаяся вокруг этих документов полемика способствовала постановке и обсуждению ряда актуальных проблем, связанных с оценкой обоснованности внешнеполитических и военно-стратегических решений советского руководства непосредственно перед 22 июня 1941 года. Насколько предпринимаемые тогда шаги соответствовали реальной обстановке и главное — не в них ли заключается одна из основных причин трагедии начального периода войны? В советской литературе эти проблемы освещались весьма скупо; историкам в значительной мере приходилось основываться на мемуарах видных советских военачальников, причем чаще всего информацию, сообщаемую в них, нельзя было проверить по документам. Соответственно, уровень разработанности данной проблемы был недостаточным. Рассекречивание в начале 1990-х годов многих архивных фондов позволило сделать шаг вперед — в частности, стало возможным существенно детализировать представления о характере советского предвоенного военно-стратегического планирования[44].

Наибольшие споры вызвала интерпретация содержания некоторых из этих документов, известных как «Соображения по плану стратегического развертывания Красной Армии». Вариант «Соображений», датируемый маем 1941 года, был истолкован многими историками как план превентивного (упреждающего) удара. Подчеркнем, что с методологической точки зрения такое прочтение представляет собой именно интерпретацию, и непосредственное обращение к текстам указанных документов приводит к выводу о ее произвольности[45]. Кроме того, содержание развернувшейся дискуссии затемнялось использовавшейся терминологией: сторонники версии о подготовке Советским Союзом «упреждающего удара» употребляли это понятие как синоним нападения (агрессии), что затрудняло взаимопонимание участников дискуссии и в конечном итоге мешало разрешению конкретных вопросов: в частности, можно ли считать его «действующим» документом и т.п.

В советское время показу несостоятельности тезиса о превентивном характере гитлеровского нападения 22 июня 1941 года историками уделялось немало внимания[46]. В то же время, в литературе, посвященной этой проблеме, зачастую не проводилось четкой грани между «превентивной войной» в том значении, которое вкладывалось в это понятие идеологами гитлеризма, и «превентивным ударом» как специальным военным термином, что сегодня приводит к определенным трудностям в анализе как самой проблемы, так и посвященной ей историографии. Очевидно, что существует принципиальная разница между «превентивной войной», о которой десятилетиями твердила западногерманская правоконсервативная историография, и «превентивным ударом», дискуссия по поводу которого была навязана российским историкам в первой половине 1990-х годов.

Интерпретируя известные «Соображения…» Генштаба как предложение нанести упреждающий удар, российские исследователи имеют в виду военную операцию, предпринимаемую в оборонительных целях ввиду изготовившегося к агрессии (или уже начавшего ее) противника[47]. Аргументация же тех авторов, которые использовали это выражение как синоним нападения, не мотивированного внешней угрозой, была расценена как недостаточно убедительная. Прежде всего, было обращено внимание на неоправданное отождествление в работах этих историков понятий «наступление» и «агрессия»[48]. Если не путать нанесение упреждающего агрессора удара, совершаемого в целях обороны, с наступлением в целях завоевания, то необходимо признать, что в «Соображениях…» Генерального штаба Красной армии невозможно увидеть план, который бы соответствовал «экспансионистским устремлениям» советского руководства. Из его текста отчетливо видно, что советское командование исходило из признания угрозы со стороны Германии, оценивало ее войска как изготовившиеся для нападения и свои действия рассматривало как ответные. Более того, «наступательный характер» советской военной доктрины и документов планирования (на обоснование какового некоторыми историками было потрачено немало усилий[49]) в принципе не может свидетельствовать в пользу того, что советским руководством было принято решение о нападении на Германию летом 1941 года (или в какой другой «подходящий» момент).

Содержание советского военно-стратегического планирования является лишь частью более широкого круга проблем, связанных с вопросом о степени готовности нашей страны к войне, причинах поражений Красной армии в июне 1941 года и ответственности за это политического и военного руководства. В работах целого ряда историков — в частности, В.А. Анфилова, М.А. Гареева, Ю.А. Горькова, Л.А. Безыменского, О.В. Вишлева и других вопросы подготовки нашей страны к войне рассмотрены на основе широкого использования недавно рассекреченных документов[50].

Со времен «оттепели» главной причиной поражений Красной армии в начале войны объявлялась пресловутая «внезапность» — утверждалось, что если бы не просчет Сталина с приведением войск в боевую готовность, Советскому Союзу удалось бы выиграть войну уже в 1941—42-м годах[51].

К настоящему времени в изучении этих вопросов достигнут определенный прогресс, заключающийся, как представляется, в конструировании рационального объяснения действий советского руководства накануне 22 июня 1941 года при отказе от ссылок на «необъяснимую слепоту», «маниакальную уверенность» Сталина (или упрямство, глупость и тому подобные факторы), что было свойственно советской историографии со времен «разоблачения культа личности», а затем значительно усилено в «перестроечные» годы. Методология использовавших подобные модели объяснения авторов не заходила дальше сведения причин поражений 1941 года к существовавшему тогда в СССР политическому режиму — «системе личной власти», при которой, дескать, только и возможны подобные «необъяснимые» просчеты[52]. Этот путь представляется бесперспективным: очевидно, что ссылки на политический режим в данном случае ничего объяснить не могут — прежде всего потому, что принятие решений такого рода в любой стране и при любом режиме является прерогативой узкого круга высших руководителей государства. Любителям же исторических параллелей достаточно вспомнить, что демократический режим не помог Франции избежать разгрома в 1940 году, как не помогла демократия и Соединенным Штатам избежать катастрофы в Пёрл-Харборе, несмотря на предупреждения разведки.

Рассматривая эту проблему, следует учитывать известное признание Г.К. Жукова в том, что главной неожиданностью для нашего командования стал не сам факт нападения, а сила армии вторжения и мощь нанесенного в первые дни удара. Существует ряд косвенных свидетельств, что советское военное и политическое руководство не обольщалось относительно наступательных возможностей Красной армии, тем не менее, учитывая количественное соотношение противостоявших друг другу армий, вряд ли можно было в тот момент прогнозировать поражение таких масштабов, которое потерпели наши войска в первые месяцы войны. Предпринятые накануне меры по повышению боеготовности были запоздалыми и носили половинчатый характер — но со всей очевидностью это проявилось только после столкновения. В данном случае это стоит подчеркнуть, поскольку проблема не сводится к ответственности за катастрофу только политического руководства и лично И.В. Сталина, «блокировавшего», согласно расхожей версии, осуществление необходимых мероприятий угрозами отправить слишком ретивого генерала «на чашку кофе к Берия».

Не вызывает сомнений, однако, что угрожающая ситуация требовала от советского руководства более решительных мер по приведению войск в боевую готовность, нежели те, что были предприняты. В частности, как можно расценить приказ наркома обороны от 18 июня 1941 г., требовавший от командования округов срочно форсировать строительство оперативных аэродромов и закончить его к 1 октября?[53] За этим приказом, очевидно, стоит трезвое понимание руководством НКО невозможности раньше завершить начатые работы, если на 1 июня ими было охвачено только 50 проц. утвержденного на год плана. Но какие меры планировались в случае начала войны до этого срока? Подобные приказы, по-видимому, могли только дезориентировать командование округов, оставляя надежду, что на подготовку к войне еще имеется время.

Современные исследователи, говоря о «внезапности», подразумевают в первую очередь незавершенность мобилизационных мероприятий, сосредоточения и развертывания советских войск, в силу чего полностью отмобилизованный вермахт, имея инициативу в выборе места и направления ударов, получил решающее преимущество[54]. Что касается других причин трагического начала войны, то специалисты обращают внимание на незавершенность программы перевооружения Красной армии (рассчитанной минимум до 1942 г.), недостатки организационной структуры ВВС и механизированных соединений. Предпринимая в 1940 году масштабную реорганизацию, руководство страны и командование РККА, судя по всему, не учитывали вероятности вступления СССР в войну уже в следующем году. Не имея возможности обеспечить армию вооружением и материальными средствами в соответствии с установленными штатами и должным образом оборудовать предполагаемые театры военных действий, командование Красной армии, тем не менее, не сумело под влиянием изменившейся обстановки внести изменения в порядок реорганизации и привести количество соединений и их штатную численность в соответствие. Одним из следствий этого явилась недостаточная обученность личного состава. Вынужденная экономия горючего и боеприпасов, нехватка ремонтной техники и средств подвоза горючего, недостаток средств связи не давали возможности в должной мере подготовить танкистов и летчиков, отработать взаимодействие частей на поле боя и их обеспечение. Эти и другие факторы не могли не сказаться негативным образом с началом войны[55].

К настоящему дню опубликовано достаточно много донесений разведки, в которых содержались сведения о подготовке Германией нападения на СССР. Знакомство с этими документами приводит к заключению, что распространенное представление о том, что разведка «докладывала точно», является не вполне соответствующим действительности. В частности, советскому военному и политическому руководству традиционно ставится в вину тот факт, что основной удар вермахта ожидался в полосе войск Юго-западного фронта. Отметим, что даже поверхностный анализ опубликованных документов разведки показывает, что в подавляющем большинстве донесений намерения Германии представлялись как захват Украины и Кавказа. Имеющиеся в настоящее время в распоряжении историков материалы дают возможность сделать выводы о наличии серьезных оснований стратегического и военно-политического характера для принятия соответствующих решений и о необходимости разделения ответственности за них между И.В. Сталиным, Наркоматом обороны и Генеральным штабом Красной армии.

Конечно, следует иметь в виду, что у советского руководства были веские причины не доверять целиком той информации, которую поставляла разведка. Историки, старательно учитывающие те донесения разведки, где содержались правильные сведения, в большинстве случаев обходят вниманием весь комплекс полученных разведданных, включавший в себя неточную и неполную информацию, а также дезинформацию[56]. Между тем для объективного рассмотрения этого вопроса необходимо представлять, какое место правильная информация занимала в общей массе добытых разведкой данных. Составители сборника документов из Центрального архива ФСБ России приходят к выводу, что разобраться в потоке противоречивой информации было под силу только специальной информационно-аналитической службе, которой в 1941 году не существовало[57]. Характерно, что жертвой немецкой дезинформационной кампании стала и английская разведка, а также разведки других стран, считавшие, что нападению Германии на СССР будет предшествовать выяснение отношений на дипломатическом уровне, во время которого Гитлер намерен прибегнуть к силовому давлению, используя концентрацию войск на границе.

В то же время новейшие исследования показывают, что И.В. Сталин и Генеральный штаб Красной армии не только видели все возрастающую угрозу со стороны Германии, но и принимали казавшиеся адекватными меры — с одной стороны, для предотвращения вероятного столкновения, с другой — для подготовки к нему, если оно окажется неизбежным. В этом контексте современные исследователи склонны рассматривать дипломатические маневры советского руководства накануне войны, а также мероприятия по усилению войск приграничных округов, форсированию оборонительного строительства, составление и корректировку военно-оперативных планов.

Подобно тому, как из всей массы разведданных историками выбираются только те, в которых содержатся правильные сведения о намерениях Германии, в некоторых случаях сложное дипломатическое маневрирование в Европе накануне 22 июня сводится только к отношениям СССР — Германия. Между тем в «большой игре», используя выражение В.М. Молотова, участвовали и другие «игроки». Поспешив с всеобщей мобилизацией и развертыванием войск, Сталин рисковал не столько «спровоцировать» Германию, сколько дать англичанам и американцам повод и основания «поверить» в превентивный характер германского нападения. По-видимому, следует согласиться с теми исследователями, кто оценивает политику СССР предвоенного периода как успешную, решившую в тех условиях главную задачу — недопущение объединения ведущих стран Запада в коалицию против Советского Союза[58].

Таким образом, несмотря на известную непоследовательность и противоречивость этого процесса, в 1990-е гг. в отечественной историографии Второй мировой войны произошли определенные (и весьма существенные) изменения. К настоящему времени разрушено единство (пусть зачастую лишь видимое[59]) отечественных историков, основанное на общности принципиальных установок по важнейшим проблемам военной истории.

Предпринимавшиеся, однако, до настоящего времени в историографии попытки каким-то образом систематизировать потоки публикаций, выделить наиболее характерные позиции в оценках и истолкованиях событий и документов по ряду причин не могут быть признанными удовлетворительными. Так, А.Н. и Л.А. Мерцаловы выделяли три направления в историографии Великой Отечественной войны: «псевдомарксистское», «антимарксистское» и «научное». Представители первого «маскируются под марксизм-ленинизм», держась традиций 1930-х — 1950-х годов; представители второго, считают Мерцаловы, вдохновляются «личными амбициями», «стремлением к власти». Третье направление, научное, «оказалось зажатым между двумя агрессивными крайними направлениями» и «находится в очень стесненных условиях»[60]. При этом критерием научности для Мерцаловых (как и для ряда других авторов) является «отношение к сталинизму». Оценивая, например, работы историков советского периода, они ставят в прямую зависимость степень «научности» того или иного труда от степени критицизма в адрес И.В. Сталина и его эпохи. «Отношение к сталинизму и ныне характеризует профессиональную и политическую культуру», — утверждают они, говоря о современной историографии[61]. Поскольку «сталинизм» в понимании Мерцаловых — понятие поистине всеобъемлющее, то оказывается возможным любое слово в защиту того или иного мероприятия государства в 1930-е годы, либо просто отказ говорить о личности и деятельности И.В. Сталина с негодованием объявить «реабилитацией сталинизма», «несовместимой с научным осмыслением»[62]. По сути, в работах определенной группы авторов речь идет об отрицании какого-либо позитивного воздействия государства на жизнь общества в 1930-е — 1940-е годы: все, что было достигнуто в период существования «сталинизма», в том числе и победа в Великой Отечественной войне, объявляется достигнутым вопреки усилиям партийно-государственного аппарата, которые лишь иногда «случайно» совпадали с интересами страны и народа[63].

Особенности данного «негативистского» подхода к рассмотрению событий предвоенной и военной истории дали основание говорить о специфическом явлении в историографии[64]. Его слабости очевидны и со всей отчетливостью обнаруживаются в работах тех авторов, кто пытается этот подход конкретизировать при анализе историографии: опереться на те или иные работы, назвать фамилии исследователей и т.п.[65] В итоге разделение историков на «новаторов» и «консерваторов», поиск «подлинной науки» где-то посередине (но непременно там, где находятся взгляды самого пишущего)[66] выглядит сугубо поверхностным и не дает надежных ориентиров в потоке изданной в последние годы литературы о Второй мировой войне.

На наш взгляд, наиболее существенными являются две тенденции, отчетливо проявившиеся в постперестроечной историографии.

С одной стороны, выявилось стремление ряда историков к радикальному переосмыслению основных концептуальных положений, выработанных советской наукой в предыдущие годы. К настоящему времени сформировалось целое течение, которое можно условно назвать ревизионистским, основными тезисами которого являются утверждения о сфальсифицированности всей советской военной историографии и необходимости кардинального «переосмысления» (ревизии) ее основных положений. Содержание данного термина применительно к российским реалиям имеет, однако, свою специфику по сравнению с течениями зарубежной историографии, характеризуемыми как ревизионистские.[67] Определение же ревизионизма в историографии мировых войн как «неприятия идеологически мотивированных концепций» и стремления «привести историю в соответствие с фактами»[68] выглядит недостаточно конкретным и, соответственно, малопригодным для практического использования, поскольку претензия на получение интерсубъективного знания о прошлом является общей для всех историков независимо от их идеологических предпочтений.

Большинство российских специалистов, в то же время, не видит оснований для отказа от всего наработанного советской военной историографией. Это не означает догматического следования прежним подходам и игнорирования документов, ставших известными в последние годы — просто в подавляющем большинстве случаев эти документы удается интерпретировать в соответствии с прежними концептуальными представлениями.

Предлагаемое в новейшей литературе «переосмысление» прежде всего подразумевает пересмотр взгляда на роль СССР и других великих держав в возникновении мирового конфликта. Это выражается, в частности, в отказе от рассмотрения Англии, Франции, Польши, США и других стран в качестве полноценных субъектов мировой политики, предстающих на страницах соответствующих исторических сочинений в качестве неких статистов, либо как второстепенный фактор, своего рода «страдательная» сторона в предвоенных событиях. Роль же реально действующих субъектов отдается Германии и СССР. Если в советской историографии в качестве «жертвы обстоятельств» зачастую выступал Советский Союз, то теперь в этой роли оказались «демократические» страны, зажатые между «тоталитарными хищниками». Начиная с 1990-х годов развитие отношений Советского Союза с Англией и Францией во многих публикациях представлялось как зависевшее главным образом от позиции советского руководства, которая, в свою очередь, объяснялась «антианглийскими настроениями» И.В. Сталина или тем, что Гитлер был близок ему «по духу»[69]. Что касается политики Англии и Франции, то она представлялась как реакция на действия СССР. Вопросы же относительно внешнеполитических целей британского и французского правительств, конкретных шагов, предпринимаемых для их реализации, влияния позиции этих стран на общий ход событий исключались, по сути, из рассмотрения. При таком подходе внешняя политика Советского Союза выглядит как малозависящая, либо совсем независящая от политики других стран. Так, присоединение стран Прибалтики к СССР летом 1940 года в рамках этой концепции рассматривается как заранее спланированная акция, осуществленная поэтапно (а не сразу после заключения советско-германского договора) исключительно из-за нежелания обострять отношения с Англией и Францией[70].

Таким образом, с конца 1980-х годов историографическая ситуация постепенно изменялась в сторону признания СССР наряду с Германией основным действующим субъектом мировой политики накануне и в начале Второй мировой войны. Одновременно при попытках выяснения мотивов советского руководства при принятии внешнеполитических решений происходил отказ от ссылок на заинтересованность СССР в сохранении мира в Европе — историки предпочитали говорить об «имперской традиции» в сталинской внешней политике, «великодержавных амбициях», стремлении И.В. Сталина столкнуть между собой капиталистические державы, его личных симпатиях и антипатиях.

О степени распространения этих взглядов в современной литературе свидетельствует тот факт, что отдельным историкам представление о совиновности Германии и СССР в возникновении Второй мировой войны уже кажется «очевидным и давно доказанным», а попытка в этом усомниться — «кощунственной»[71]. И это при том, что в наиболее серьезных трудах последнего времени эти представления безоговорочно отвергаются — прежде всего по причине их методологической узости и очевидного несоответствия всему комплексу накопленного в науке документального материала. В действительности утверждение о равнозначности советско-германских политических и экономических контактов тем дипломатическим и иным шагам, которые предпринимались в интересах создания системы коллективной безопасности (заключение советско-французского и советско-чехословацкого договоров о взаимопомощи и т.д.) является ошибочным и не может быть обосновано без разного рода натяжек, умолчаний и другого насилия над историческим материалом. Тем более, что в последние годы историкам стали известны дополнительные свидетельства, подтверждающие серьезность намерений руководства СССР заключить союз с участием Великобритании и Франции (например, «Дневник» Г.И. Димитрова, «Дневник» И.М. Майского, и др.), и подчеркивающие приоритетность именно этого направления во внешней политике Советского Союза на протяжении всего периода 1930-х годов[72].

Еще одну линию водораздела в современной историографии можно провести с учетом особенностей использования историками той или иной методологии. Представляется, что для исследователей, которых условно можно отнести к традиционалистам, в бóльшей степени характерно стремление к следованию общим принципам и методам исторического исследования в соответствии с теми критериями научности, которые выработаны сообществом историков и философов науки в предшествующие десятилетия. Что касается предпринимающихся сегодня попыток «переосмысления» предыстории Великой Отечественной войны, то чаще всего оно оказывается возможным лишь за счет игнорирования или даже демонстративного отказа от соблюдения этих принципов. Более того, анализ построений ревизионистов приводит к выводу, что в большинстве случаев мы имеем дело с явлением, которое может быть определено как квазинаучное мифотворчество[73].

В исторической науке выработаны и постоянно совершенствуются методы критики исторических свидетельств, и критическое отношение к источникам – необходимая предпосылка любого претендующего на научность исторического построения. Однако, что касается современных российских ревизионистов, то предлагаемые ими объяснения и интерпретации зачастую основаны на использовании источников, аутентичность которых крайне сомнительна. В частности, это относится к так называемому тексту речи Сталина на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 19 августа 1939 года, которому некоторые авторы пытались придать статус «решающего доказательства» в пользу тезиса о совиновности Советского Союза в развязывании Второй мировой войны[74]. Недостающие свидетельства могут даже конструироваться путем усечения цитат (подобный «исследовательский метод» характерен, в частности, для В. Суворова (Резуна) и некоторых его последователей. Так, в разгар полемики, вызванной появлением «Ледокола», писатель И. Стаднюк рассказал о своей беседе с В.М. Молотовым, который, если верить Стаднюку, говорил о предложении Генштаба КА нанести немцам упреждающий удар, которое было отвергнуто Сталиным. Этот фрагмент используется одним из наиболее последовательных сторонников В. Суворова, — М.И. Мельтюховым[75] — для объяснения, почему советское правительство перенесло срок якобы запланированного нападения на Германию. Отрывок подается М.И. Мельтюховым как авторская цитата Молотова (!), причем исходный текст сокращен таким образом, что из него исчезло указание на оборонительный характер предложения Генштаба, сделанного перед лицом ясно осознаваемой угрозы со стороны Германии, и суть сообщения кардинально изменилась — вместо того, чтобы свидетельствовать против основного тезиса автора «Ледокола», оно оказывается в его пользу.[76]

Кроме того, предлагаемая ревизионистами интерпретация опирается на источники, если так можно выразиться, «второго плана», которым при реконструкции событий приписывается не просто самостоятельное, но часто и решающее значение. В частности, черновые варианты «Соображений по плану стратегического развертывания…», подготовленные в Генштабе весной 1941 года, рассматриваются как более значимые свидетельства с точки зрения воссоздания процесса подготовки СССР к войне, чем утвержденные на высшем уровне «Соображения…» от осени 1940 года. Дневник писателя В.В. Вишневского, содержащий высказывания в духе революционного мессианизма, расценивается как вполне надежный источник для реконструкции внешнеполитической концепции И.В. Сталина и Политбюро[77]. В качестве еще одного примера можно указать на преувеличенное внимание к выступлению И.В. Сталина на приеме в честь выпускников военных академий Красной армии 5 мая 1941 г. Наряду с «Соображениями…» Генштаба содержание этого выступления в течение ряда лет является поводом для инициирования очередного витка «незапланированной» дискуссии вокруг «сталинского сценария» войны, и, в конечном счете, служит цели создать впечатление, будто вопрос о подготовке Советским Союзом нападения на Германию в 1941 году нуждается в дальнейшем изучении в свете «вновь открывшихся» документов[78].

Эту особенность исследовательского почерка историков-ревизионистов можно охарактеризовать как своего рода «источниковую всеядность», когда для обоснования своей позиции используется любой подручный материал, поддающийся истолкованию в соответствующем ключе.

Немало вопросов вызывает и то, каким образом строится само это истолкование. Например, приписывание советско-германскому договору от 23 августа 1939 года решающего значения с точки зрения обстоятельств развязывания Второй мировой войны основано на рассмотрении факта его подписания не как одного из звеньев причинно-следственной цепи, а изолированно, вне связи с Мюнхенскими соглашениями 1938 года и другими предшествующими событиями.

Очевидно, основной пункт разногласий в новейшей историографии — вопрос о целях советской внешней политики. Учитывая характер существовавшего в конце 1930-х годов в стране политического режима, историки, по существу, спорят о целях и мотивах поведения И.В. Сталина и его ближайшего окружения. Их реконструкция представляет собой крайне сложную проблему не только в силу объективной ограниченности имеющейся в распоряжении историков источниковой базы, но и по причине трудностей методологического характера.

Попытки свести объяснение к субъективному фактору — намерениям, замыслам, мотивам отдельных лиц — таят в себе опасность подмены объяснения суждениями оценочного характера. Приписав историческому деятелю некоторую совокупность личностных черт (и, соответственно, определив свое, положительное или отрицательное, к ним отношение) историк начинает выстраивать на этой основе объяснение мотивов тех или иных его действий или поступков. Затем эти психические феномены — намерения, чувства, эмоциональные переживания — вставляются в описание реально происходившей в физическом мире цепочки событий.

Например, И.В. Сталину приписываются некоторые намерения, а затем, исходя из них, как из факта, выстраиваются фантастические причинно-следственные связи. Именно так выглядит ситуация с теми историками, кто считает возможным постулировать намерение И.В. Сталина осуществить нападение на Германию на основе общих рассуждений о его верности «ленинскому завету» сокрушить капитализм военным путем.

В то же время при интерпретации документальных или мемуарных свидетельств игнорируется необходимость реконструкции и учета особенностей мировосприятия их авторов, без чего сколько-нибудь адекватное понимание оказывается попросту невозможным. В качестве примера можно указать на некритическое принятие большинством историков интерпретации «Соображений…» Генштаба КА как предложения развязать войну. Эта интерпретация, по видимому, была задана одним из их первых публикаторов — В.Д. Даниловым, находившимся в тот момент под очевидным влиянием «концепции» В.Суворова-Резуна и с энтузиазмом увидевшим в предложении авторов документа «упредить противника в развертывании и нанести внезапный удар» доказательство ее правоты. При этом не учитывался тот факт, что все рассекреченные документы советского военно-стратегического планирования отражают господствовавшие на тот момент теоретические представления о начальном периоде войны, согласно которым начало военных действий и переход в наступление главных сил противоборствующих сторон хронологически не совпадают[79]. Более того, историками было проигнорировано мнение непосредственного свидетеля и участника тех событий, причем весьма информированного — П.А. Судоплатова, который успел откликнуться на развернувшуюся дискуссию по поводу советских предвоенных планов. «Должен сказать, однако, со всей ответственностью, — заявил он, — что плана так называемой превентивной войны с Германией не существовало. Жуков и Василевский предлагали упредить немцев в стратегическом развертывании войск в случае начала Германией военных действий»[80]. Представляется, таким образом, что утвердившееся в литературе мнение о том, что советским военным и политическим руководством весной 1941 года рассматривался вариант нанесения по Германии упреждающего удара, лишено достаточных оснований. Во всяком случае, сторонникам этой версии следовало бы поискать дополнительные документальные подтверждения в свою пользу, поскольку соответствующее истолкование майских «Соображений…» Генштаба нельзя не признать произвольным.

В завершение настоящего обзора следует обратить внимание на следующее обстоятельство. Появление в российской историографии Второй мировой войны ревизионистского направления не было непосредственно связано с открытием каких-либо неизвестных ранее документов или мемуарных свидетельств[81]. С точки зрения истории развития науки в этом нет ничего исключительного: принятие новой теоретической парадигмы чаще всего обусловлено не логико-методологическими аргументами, а другими, внерациональными факторами, которые часто вообще не имеют отношения к науке. «Принятие решения такого типа, — отмечает американский историк науки Т. Кун, — может быть основано только на вере»[82].

Для исторического исследования это тем более верно: одной из важнейших особенностей исторического познания, выделяемых методологами, является тот факт, что общее направление исследований, постановка проблем и осмысление исторических свидетельств осуществляется на основе теоретических идей, привносимых той или иной философской концепцией[83].

Соответственно, претензии российских ревизионистов на то, что в их работах представлен некий «подлинно научный», объективный взгляд на события предыстории Великой Отечественной войны, позволяющий избежать противоречий и нелепостей как «официальной» историографии, так и ее антиподов в лице «версий» а-ля Суворов (Резун), нужно признать необоснованными[84]. В работах историков этого направления повторяются и развиваются, с теми или иными вариациями, оценки и истолкования, разработанные в предшествующий период в трудах англо-американских и западногерманских историков, а также русскоязычной эмигрантской публицистике[85]. В какой мере эти воззрения помогают «привести историографию в соответствие с фактами», а в какой, напротив, затрудняют реконструкцию объективной картины событий и, в конечном счете, способствуют складыванию новой мифологии — вопрос спорный. Ретроспективный анализ, однако, подводит к выводу, что до настоящего времени вторую задачу современный российский ревизионизм выполнял гораздо более успешно, чем первую.

Квазинаучное мифотворчество — побочный продукт той кризисной ситуации, которая сложилась в историографии Второй мировой войны в связи с открытием архивом и введением в научный оборот многих недоступных ранее документов. Понятие кризиса в данном случае не должно пониматься как всего лишь негативная характеристика происходящих в историографии явлений и процессов[86]. Кризис в науке подразумевает ситуацию генезиса новых научных парадигм, призванных привести теоретическое объяснение в соответствие с новыми эмпирическими данными. В кризисные периоды возрастает открытость науки влиянию сопутствующего социокультурного фона. Мифотворчество пользуется данной ситуацией, паразитируя на достижениях науки и прикрываясь ее авторитетом. С течением времени, однако, логика развития научного знания должна привести к постепенному вытеснению квазинаучных построений в другие области духовной культуры.

«Политизированность — старый и неумолимый бич исторической науки, — замечает по этому поводу академик Ю.А. Поляков. — Но политическая и идеологическая основа у исторических трудов имелась и имеется повсюду, а не только у историков, творивших в советскую эпоху. Памятники, которые возводит история, всегда подсвечены лампочками политики. Однако исторические труды ценны тогда, когда автор, независимо от политических симпатий или антипатий, стремится к объективному изложению событий, основываясь на документах и достоверных фактах»[87]. Таким образом, острота современных дискуссий обусловлена не тем, что в последние годы были опубликованы какие-то ранее недоступные документы и стали известны новые факты. В основе разногласий лежит смена философских, идеологических, социально-политических основ исторического исследования. И глубинное различие между нередко противоположными позициями как раз и состоит в разнице методологических и идеологических ориентаций и ценностей. В этом следует видеть причину того обстоятельства, что появление новых документальных материалов чаще всего не изменяет позиции сторонников различных концепций, которым удается интерпретировать новые документы в соответствии со своими взглядами.

___________________

ПРИМЕЧАНИЯ